В Виндобону [1], Юлии, жене Деция Галла, от вольноотпущенницы гречанки Пракседиды

Достопочтенная госпожа! Узнав, что легион Квинта Красса через несколько дней переводят из Рима в Галлию, спешу вручить одному из его трибунов подробное послание, о котором ты просила меня в своей сестринской любви к моей госпоже. Ибо в первом письме я, должно быть, не сумела поведать обо всем с надлежащей ясностью. Прости мне сбивчивость моего повествования: когда я писала тебе, я была еще во власти впечатлений от тех страшных событий. К тому же у меня не было полной уверенности в надежности посланника, а волна хорошо известных тебе преследований к тому времени еще не миновала. Теперь же опасность уменьшилась. Человек, которому я решилась доверить письмо, умеет молчать и свободен от предрассудков; это трезвый римлянин, осуждающий те преследования с холодною рассудительностью, так что на сей раз я могу рассказать тебе все без опаски.

Ты сообщала мне, что в Галлии все еще ходят слухи о том, будто бы прокуратор, мучимый отчаянием, долго не находил себе места, а затем принял смерть, бросившись в пропасть в Гельветских горах [2]. Мне нет нужды опровергать эту легенду, ты ведь знаешь, что она основана на вымысле: вовсе не прокуратор, а его жена, моя горячо любимая госпожа Клавдия Прокула, как бы скиталась по всем пространствам этого мира – я говорю «как бы», ибо существуют и духовные пространства, которые в высшем смысле суть этот действительный мир.

Итак, начну с того удивительного сна моей госпожи, в котором ты совершенно справедливо узрела корень ее судьбы. Согласна я с тобою и в том, что сновидение сновидению рознь. Есть и в самом деле такие сны, которые сразу же являют нам неумолимый лик истинности, так что мы уже не нуждаемся в толкованиях жреца. И в то время как обычные сны легко и быстро пролетают мимо нас, словно дети, играющие в прятки, сны, о которых ты писала, стоят перед нами, отчетливо видны, как статуи римского Форума, внушающие благоговение и словно говорящие: «Никогда не забывай о нас!» Таким и был тот сон, о котором пойдет речь.

Я прекрасно помню все события, сопутствовавшие ему, хотя с тех пор минуло несколько десятилетий. Моя тогда еще совсем юная госпожа часто бывала печальна, полагая, что ее муж уделяет ей слишком мало внимания, – ты ведь знаешь, будучи избалованным ребенком, она предъявляла к супругу очень высокие требования. А прокуратор и в самом деле проводил с нею мало времени, но причиной тому, верно, была все же лишь его хлопотливая, связанная с бесконечными неприятностями должность, которую ему выпало исправлять в стране этого маленького, но необычайно строптивого народа и которая, ввиду его властной натуры, очень тяготила его. Однако в описываемое мною утро госпожа моя пылала от счастья и блаженства, ибо прокуратор провел с нею всю ночь.

– О, Пракседида! – воскликнула она мне навстречу. – Наконец-то Эрос явил мне свою милость! В эту ночь мне выпало столько любви, сколько я не знала за всю свою супружескую жизнь! – Она ласково взглянула на маленькую статую бога любви, которой прокуратор украсил ее спальный покой. – Нет, я не хочу вставать, – сказала она, когда я хотела помочь ей одеться. – Мне хочется еще немного понежиться и помечтать: мысленно я все еще в объятиях моего мужа…

Я поправила подушки, и она зарылась в них, блаженно улыбаясь, словно утомленное дитя. Когда же я затем в атрии [3] готовила стол для трапезы, раскладывая на нем фрукты и украшая его цветами, – я отослала прочь болтливых рабынь, чтобы никто не нарушил сладкую дрему госпожи, – я вдруг услышала из спальни ее испуганный крик. Я вошла к ней – она сидела на постели и смотрела на меня широко раскрытыми от ужаса глазами. Выражение сладкой пресыщенности счастьем на ее по-детски прекрасном лице словно сдуло ветром – как будто на юность ее вдруг легла тень многих грядущих лет или как будто ей предстал посланный богами неумолимый рок в человеческом обличье. Она протянула мне навстречу руки, но в тот же миг бессильно уронила их.

– Вот и ушло все мое счастье навсегда!.. – пролепетала она. – Мне привиделся такой страшный сон! А ведь ты знаешь, Пракседида, утренние сны сбываются!

Я стала упрашивать ее рассказать мне этот сон в надежде найти ему какое-нибудь безобидное толкование. Она постепенно успокоилась и заговорила.

– Я была в каком-то мрачном помещении, – рассказывала она. – Там собралось множество людей, которые как будто бы молились, но слова их неслись мимо моего сознания, как шумящие воды. И вдруг уши мои словно внезапно отверзлись, или как будто из темных вод взметнулся ввысь прозрачный фонтан – я с какой-то необыкновенной отчетливостью услышала слова: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…» Я не могла понять, как попало имя моего мужа в уста этих людей и что оно означало, но, одна­ко, почувствовала необъяснимый ужас перед услышанным, как будто слова эти могли иметь некий таинствен­ный зловещий смысл. Пораженная и растерянная, я хотела покинуть помещение, но вдруг оказалась в другом – еще более темном, напоминающем катакомбы перед воротами Рима; в нем было еще больше молельщиков, и здесь тоже прозвучали жуткие слова: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…» Я попыталась выбраться наружу, но опять оказалась в закрытом помещении, на этот раз в каком-то святилище, и вновь из уст собравшихся там молельщиков я услышала имя моего мужа. Я устремилась дальше – предо мною открывались все новые и новые пространства; порою мне казалось, что я в каком-то знакомом мне, но странно изменившемся храме Рима: я видела мраморные амвоны, выложенные золотом и красными камнями, но не находила изображений ни одного известного мне божества. Иногда в апсидах мелькали большие, странно чужие мозаики с изображением какого-то неведомого бога-судьи. И прежде чем я успевала рассмотреть его лик, меня вновь словно обдавали жаром потрясающие слова из сотен уст: «Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша и погребенна…» Я мчалась все дальше и дальше – меня встречали мощные порталы, похожие на крепостные ворота; гулкие базилики осеняли меня своей чудовищной скорбной торжественностью. Все большей казалась численность собравшихся там людей, все более диковинной становилась архитектура. Затем вдруг пошли огромные, устремленные ввысь храмы, словно вырвавшиеся из своей каменной плоти и легко воспарившие прямо к небесам. Собравшиеся там молельщики молчали, но вместо них пели незримые хоры, и в песнопениях этих я вновь услышала имя своего мужа: «Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato, passus et sepultus est…» [4] Потом исчезли и эти невесомые храмы, их сменили хорошо знакомые колонны, украшенные странными драпировками, торжественное великолепие которых, казалось, давит на них невыносимым бременем. Своды, поддерживаемые этими колоннами, тоже оглашались могучей музыкой: то были непривычные для моего слуха хоры, многочисленные и разнообразные голоса которых то сливались в аккорды, то рассыпались, словно капли, так что смысл слов ускользал, расплывался, оставался невнятен. И вдруг из этого блаженно зыблющегося потока голосов выделился один-единственный, взметнулся ввысь, строгий, отчетливо внятный; вновь прозвучало осуждением, почти грозно: «Crucifixus etiam pro nobis sub Pontio Pilato…» Я бросилась бежать, я бежала все дальше и дальше, словно гонимая фуриями; казалось, я бегу сквозь столетия и мне предстоит преодолеть еще много веков, пока я не достигну конца всех времен, преследуемая любимейшим именем, как будто это залог немыслимо тяжелого рока, нависшего не только над его драгоценной жизнью, но и над всем человечеством…