— Ворота, я думаю, — ответил Зартак. — И может и боги, и все предки проклинают тот день, когда они были созданы в мир людей. Глупцы, которые построили их, а затем оставили без присмотра, были безумцами.

— Все же они принесли вам лошадей, таких же больших, как шерстистые твари, и, конечно же, скот? — осторожно спросил Джурак.

Зартак посмотрел на него внимательно и наклонился вперед. Он поднял бурдюк, понял, что тот был пустым и отбросил в сторону. Джурак дотянулся рукой под стол, вытащил еще один мешок и передал его Зартаку. Старый воин кивнул в знак благодарности.

— Ночью в этой местности воздух становится прохладным; это согреет мои кости и поможет мне уснуть.

Он причмокнул губами, вздыхая, когда снова закупоривал пробкой бурдюк, который теперь был полупустым. Подхватив складной стул, на котором сидел, он подвинул его к открытому проему юрты, и жестом показал Джураку присоединиться к нему. Несколько минут они сидели в тишине, всматриваясь в степь и на Большое Колесо, поднимающееся на востоке небосклона.

— Бесконечная скачка, — прошептал Зартак, не отрываясь смотря в небеса. — О, как славно это было в моей юности. Вы пришли вскоре после того, как начались эти неприятности, и все стало меняться. Я думаю, она бы вам понравилась, несмотря на то, что вы цивилизованный.

Джурак посмотрел на Зартака, и увидел, что тот лукаво улыбается.

— Видеть на рассвете, как поднимается безбрежная масса, лицом на восток, воспевая наши приветствия утреннему небу. Сотни тысяч юрт, и среди них юрта великого кар-карта, запряженная сотней волов, с внутренним пространством на сотню воинов. Наши походные лагеря покрывали степь настолько далеко, насколько мог видеть глаз. А затем мы бы поскакали, а ветер развевал бы наши волосы, и грохот миллионов копыт заставлял бы трястись землю. Охотники мчались бы далеко вперед, принося мясо диких животных, больших мохнатых гигантов с клыками, которое могло накормить тысячу в день.

Он улыбнулся, делая еще один глоток.

— Я помню моего первого орла-охотника. Я дал ему имя — Бакгар, в честь бога западного ветра. Его крик — достиг бы небес. Мы забирались далеко вперед, он и я. Был ли ты когда-либо по-настоящему один в степях, сынок?

Джурак покачал головой, внутренне довольный тем, что вино развязало язык старика, заставляя его отказаться от уважительного отношения, от титулов, называть его сынок. Он понял, что Зартак просто грезит наяву.

— Быть по-настоящему одному, с небесной голубой чашей над головой, великое зеленое море под тобой, весенняя трава, достигающая твоего стремени. Когда бог Бакгар вздыхал, зеленое море сдвигалось, покачиваясь, а ветер становился видимым, когда касался земли. И этот воздух, и запах, ты понимал, что дышишь сладким дыханием небес.

И я поднимал бы запястье и отпускал моего собственного Бакгара, и с величественным криком он, кружась, поднимался бы вверх, с переливающимися яркими золотистыми перьями. Один, по-настоящему один, и это все стоило того, чтобы жить и чтобы знать эту жизнь, знать радость табуна лошадей, орла на твоем запястье, и ветра в твоих волосах.

Он на минуту наклонил голову, затерявшись в своих мечтах.

— И ты никогда не узнаешь той радости, которую чувствует молодежь, которая впервые отправляется на войну. Наши умены заполнили бы то зеленое море, десять тысяч скакали бы как один, поворачивали бы как один, а вымпелы щелкали бы над головой, нарги умена пели бы сигнал в атаку. Моя первая атака, ах, вот это было время. Это произошло за год до того, как я завершил мой первый круг, недалеко отсюда в земле Ниппона. Мы и мерки. Когда мы выпустили стрелы, десять тысяч заслонили солнце, черная тень от них помчалась, словно штормовое облако.

Он покачал головой и вздохнул.

— Безумие конечно. Но тогда мы сражались за другие идеалы. Мир был достаточно большим для всех нас, чтобы скакать, охотиться, и иметь место для пастбищ. Все было просто, сталь против стали, чтобы доказать что мы были все еще достойны крови наших древних предков и не боимся. Это не приводило к окончательной бойне, к резне молодежи, стариков, подростков. Нет, просто сталь против стали. Не как сейчас.

И он неопределенно махнул назад на запад и на передовые линии.

— Если ты был лучше противника, то ты забирал себе его «фака»[8], его славу, но позволил бы ему жить, даже попировал бы с ним, прежде чем отправить его обратно в юрту. Именно такой и должна быть война.

Он сделал еще один глоток вина.

— Но всегда были люди.

— Ты не называешь их иначе как скот, — сказал Джурак.

Зартак печально рассмеялся.

— Ты знаешь, что однажды у меня был любимец. Тогда, когда я был ребенком, это была женщина. В те дни, среди особ благородных кровей с королевской родословной было распространено давать юнцу человеческого любимца, чтобы тот служил компаньоном, учителем их языка, слугой, для выполнения черновых работ.

На минуту он затих.

— Продолжай.

— Некоторые, когда они входили в пору юношеских страстей, становились опьяненными такой самкой скота.

Джурак не скрывал своего отвращения даже от простой мысли об этом. Это было предметом, о котором не говорят, темный позор о котором только шептались, и который жестоко наказывался.

— Нет, не в таком смысле я заботился о ней, — добавил Зартак, даже не подозревая о реакции друга.

— Не в таком смысле? — осторожно спросил Джурак.

— Ее звали Елена. Она была родом из племени византийских греков, которые живут примерно в тысяче лиг на запад. И я любил ее.

Зартак пошевелился, чувствуя себя неловко.

— Я думаю, что она действительно заботилась обо мне, почти как мать ребенка. Она была нежным созданием. Я помню, что когда мне было около пяти лет, меня поразила лихорадка, которая убила всех, кроме меня. Она сидела около меня день и ночь, на протяжении почти целой луны.

— А твоя мать?

— Я никогда не знал ее. Она умерла, дав мне жизнь. Мой отец так и не смог взять другую в свою постель, и умер, оплакивая ее. Таким образом, была только Елена, чтобы ухаживать за мной. Она рассказывала мне истории своего народа, о человеческих царях и принцах их старого мира, о поэте по имени Гомер. Она знала большую часть его великих баллад наизусть.

И на мгновение Зартак задумался настолько, что стал рассказывать о Доме Атрейдис и о кораблях с черными корпусами[9] на неизвестном языке.

Древняя песня угасла, и он сделал еще один глоток.

— Ты знаешь ритуал дня имени, день, когда воина принимают в десяток, и наконец, он берет имя, которое будет носить всю оставшуюся часть жизни?

Джурак кивнул, достаточно часто наблюдая за этим процессом, с момента прибытия в этот мир.

— Каждый, как ожидается, приносит жертву, обычно лошадь, — на несколько секунд он сделал паузу, — но также и скот. Мои кузены насмехались надо мной, что я слишком привязан к своему любимцу, к своему скоту. К тому времени мой отец был мертв, таким образом, в то утро мой самый старший дядя постановил, что Елена должна стать жертвой.

Он снова остановился, приканчивая остатки вина. Со слабым ворчанием он выбросил бурдюк из юрты, и, не потрудившись спросить, подошел обратно к столу, вытащил из-под него еще один мешок и открыл его.

— Странно, как это варево расслабляет язык, чтобы говорить такие глупости.

— Продолжай, — тихо сказал Джурак. — Расскажи мне.

— Так что я пошел в свою юрту. Она достала и выложила мой воинский наряд, мою первую кольчужную рубашку, ятаган и лук моего отца. Я знал, что она гордится мной, хотя я был из орды, а она просто скот. И она была одета в простую белую одежду, белую, как утренний туман, одежду жертвы скота. Она уже знала. Я не мог говорить. Она улыбнулась и сказала, что сегодня присоединится к своим родителям. Мы убили их за несколько лет до того, и все же она любила меня. Она пошла не запуганная. Я был тем, кто боялся, когда мы шли к кругу, где ожидала моя семья.