– А отец Анжело дал свое согласие, – ответила я.

– Как это? – резко спросил он.

– Он сказал, что сегодня мы должны заключить с неверующими союз братской любви и понимания, чтобы они смогли разделить с нами Благодать.

Декан устремил на меня уже почти враждебный взгляд.

– Вот как. Таково, стало быть, мнение отца Анжело, – произнес он. – Что ж, это очень похоже на него! Подобные высказывания в его стиле!

Он был так взволнован, что встал и прошелся по комнате тяжелыми шагами. Наконец он остановился прямо передо мной и сказал:

– О согласии Церкви на такой брачный союз не может быть и речи, дитя мое. Церковь может лишь закрыть на это глаза в случае крайней необходимости, дабы уберечь безнадежно заблудших от еще больших бед. Разумеется, при условии соблюдения двух требований – церковный брак и католическое воспитание детей.

Я воспрянула духом: не те ли это требования, о которых мне писала Жаннет? Но тогда все в порядке! У меня появилось ощущение, будто любовь Энцио вдруг хлынула в прохладный сумрак этой неприветливой северной комнаты и переполнила меня всю от головы до кончиков пальцев, – мне даже почудилось, как будто я слышу его голос: «Я подарю тебе все, чего ты только пожелаешь!» Я едва сдержалась, чтобы еще раз не поцеловать ветку сорванной им сирени.

– Ваше преподобие, эти требования мой жених выполнит без колебаний, – сказала я, сияя от радости. – Это действительно все, что от него потребует Церковь?

– Формально да… – ответил декан нерешительно, судя по всему, неприятно удивленный моей податливостью. Вероятно, он предпочел бы, чтобы мой брак расстроился из-за отказа жениха принять эти условия. – Но повторяю: все это лишь в том случае, если католик окажется глух ко всем увещеваниям и наставлениям. Тот же, кто действительно нуждается в руководстве и мудрости Святой Церкви, и сам поймет всю безрассудность и опасность союза с неверующим. Такой союз сам по себе означает конфликт со Святой Церковью, ибо вы подвергаете величайшей опасности собственную душу. Ведь мы имеем дело с двумя диаметрально противоположными воззрениями на брак: для католика брак есть таинство, а для иноверца или неверующего – всего лишь гражданский акт. Вы хорошо осознаете эту разницу? Скажите-ка мне, что означает таинство?

При этих словах я, к своей досаде, почувствовала, что лицо мое заливает краска стыда: декан, очевидно, уже совсем разочаровался во мне как христианке! Ах, если бы он знал, что я испытывала в раннем детстве, слушая с тетушкой Эдельгарт «Pange lingua» [27] в монастыре Санта-Мария на виа деи Луккези! Но я не могла заговорить с ним об этом – весь его вид, его манера говорить словно лишили меня дара речи. Но я была слишком хорошо воспитана, чтобы показать это. Скромно, но с едва заметной обидой в голосе я ответила:

– Таинство есть зримый знак незримой Благодати… – Так учил меня в свое время отец Анжело.

– Хорошо, – похвалил он. – Именно так определил Тридентский собор [28] суть таинства. Поэтому перейдем к вопросу о таинстве брака.

И он углубился в рассуждения. Не знаю, насколько эти рассуждения будут понятны читателю, – одно из самых болезненных и удивительных открытий, которые мне самой еще предстояло сделать в жизни, было то, что очень и очень многие даже не подозревают об истинной глубине католического вероучения!

«Источник всякой подлинной любви, – говорил мне позже отец Анжело, – есть пралюбовь, которою Бог все создал и через которую вновь возвращает Себе все созданное. Брак как самый тесный любовный союз из всех, какие только известны, – образ и залог этой пралюбви. Обновляя жизнь поколений, он представляет собой также символ новой жизни обоих супругов. Таким образом, брак – это своего рода зеркало любви Бога Творца и Бога Спасителя или, как выражается Церковь, образ вечного брачного союза Бога с человечеством. И наконец, брак связан со Святым Духом, о Котором сказано, что Он, будучи Духом Творения и Любви, обновляет лик Земли. Благодаря Святому Духу брак рассматривается и принимается как таинство, а стало быть, он священен и – как его праобраз, Вечная Любовь, – означает нерушимую и необратимую верность».

Так говорил отец Анжело. Декан изъяснялся немного иначе: жестче, холодней, малословнее. Но смысл его речей был тот же. Чем дольше он говорил, тем отчетливее изменялся весь его облик: исчезли и властность, и та едва заметная печать бюргерства на лице; казалось, все индивидуальное в этом лице погасло, уступив место чистой объективности. У меня даже вдруг пропало ощущение, что передо мной совершенно чужой священник, – передо мной вообще стоял уже не конкретный человек, а сама Церковь, ее мудрость и истинность, и они – я чувствовала это с каждым словом все острее – были на моей стороне! А я, внутренне ликуя, была на их стороне: слушая декана, я как будто следовала за собственным сердцем прямо в сияющую сущность Церкви. Ибо то, что он говорил, было созвучно заветнейшему требованию самой любви, ее глубине и величию! Я чувствовала это, когда в голосе Энцио мне слышался зов Бога, обращенный ко мне. Я именно это имела в виду, когда говорила ему, что любовь, исходя от Бога, ведет обратно – к Богу. Земная любовь тоже, в сущности, Божественна: она есть форма Благодати, святыня, образ Вечной Любви, она заключает в себе Вечную Любовь.

Я, конечно же, смотрела на декана просветленно-восторженным взором. Он закончил словами святого Иоанна Златоуста: «Муж и жена – не два человека, но един дух, едина плоть». При этом он немного повысил голос, как будто надеясь тем самым лишить меня последней точки опоры. Но я отметила это лишь краем сознания, потому что приведенное им определение было всего лишь вариацией моих любимых слов, произнесенных ангельской четой в моей комнате: «Все твое уже милостью Божьей принадлежит и ему». Когда декан умолк, я от переполнявшей меня радости смогла лишь воскликнуть:

– Как это прекрасно! Как это удивительно прекрасно, ваше преподобие!..

Он, похоже, немного удивился такой реакции.

– Да, прекрасно… – произнес он медленно. – Хотя главное заключается вовсе не в прекрасном. Но речь во всяком случае идет о красоте, которая, как я вам уже говорил, для одного существует, для другого же – нет.

– Если она существует для одного, значит, она существует и для другого! – возразила я, в свою очередь удивившись.

Лицо его опять стало властным.

– Позвольте, дитя мое, – сказал он, – ваша логика мне не совсем понятна. Потрудитесь объяснить, что вы имеете в виду. (Ах, для декана я не была умным Зеркальцем, как для Энцио, – это я уже заметила! Но мое зеркальце, как мне казалось, было в полном порядке.)

– Я имею в виду слова святого Иоанна Златоуста: «Муж и жена – не два человека, но един дух, едина плоть». Разве это не означает, что они все делят друг с другом?

– Это означает, что они должны делить все друг с другом, – поправил он меня. – Но в вашем случае они ничего не делят – они не могут ничего делить друг с другом, слова святого Иоанна Златоуста как раз доказывают, что брак между верующим и неверующим – это абсурд: они никогда не сольются в одно целое, их всегда будет двое, их разделяет отношение к браку как к таинству.

Он опять произнес это таким тоном, будто хотел выбить у меня почву из-под ног, в то время как я все тверже стояла на ногах!

– Ваше преподобие, скажите мне только одно: речь идет лишь об отношении к браку как к таинству или и в самом деле о таинстве? – спросила я. – Я имею в виду: является ли брак таинством, даже если супруги не знают об этом или не признают его таковым?

– Разумеется, брак не перестает от этого быть таинством, ибо он есть таинство, – ответил декан с некоторым недовольством, – при условии, что он законен. Этого еще не хватало – чтобы отрицание истины могло изменить истину! – В лице его опять появилось что-то воинственное. – Можно превратно истолковать суть брака или осквернить его, как любую святыню, но его нельзя лишить святости. Это касается каждого крещеного – будь он верующий или вероотступник. Однако вы все время улыбаетесь, дитя мое, – вдруг прервал он себя, – между тем как обсуждаемый нами предмет в высшей степени серьезен.