Она победила.
— Теперь иди, пожалуйста, — сказал я Элфриде.
— Ты ничего не можешь больше сказать? — спросила она дрожащим голосом. — Ничего?
— Что же еще можно сказать? Я могу часов пять подряд рассказывать тебе историю моей жизни и пытаться объяснить, почему я действовал именно так, но какой в этом смысл? На самом деле ты вовсе не интересуешься мной или правдой о том, что случилось тогда, в тридцатые годы. Ты интересуешься в основном собой. Ты хочешь ослабить боль, которую ощущаешь в связи со смертью своих родителей, обвинив кого-нибудь, и я, разумеется, более всего подхожу для этой роли. Давай, действуй. Обвиняй меня. Я не претендую на роль святого. Я не делаю вид, что не делал ничего такого, о чем я впоследствии сожалел бы, и не делаю вид, что не совершал ошибок. Но разве это делает меня чудовищем? Нет, черт возьми, нет! Я обычный человек, совершающий ошибки и, возможно, когда ты станешь немного старше и намного мудрее и терпимее, ты поймешь, в какой ад постоянно превращал мою жизнь твой отец своими язвительными замечаниями и насмешками и своими... — нет, я не собираюсь ничего больше говорить. Я собираюсь на этом прекратить... Что бы я ни сказал, ничто не может изменить прошлое, так зачем обсуждать его? Прошлое ушло, прошлое завершилось.
— Но мы все должны жить с ним, — сказала Элфрида. — Прошлое никогда не кончается. Оно живет в настоящем.
— Это утверждение верно, — сказал я слишком громко. Должно быть, я был очень встревожен. Моя грудь болела. Я чувствовал, что заболеваю. — Это утверждение есть интеллектуальное заблуждение. Это утверждение, — сказал я, — это утверждение неприемлемо... неприемлемо для меня ни сейчас... ни в любое другое время.
Я покинул ее. Я должен был это сделать. Я кое-как добрался до ближайшей ванной комнаты и сел на край ванны. Я судорожно глотал воздух, обливаясь потом, но был спокоен и пытался во что бы то ни стало преодолеть удушающее давление в груди. Через некоторое время я почувствовал облегчение. Дыхание стало более регулярным, и боль успокоилась. В конце концов я смог двигаться. Держась за вешалку для полотенца, я осторожно поднялся на ноги, остановился на секунду, чтобы удостовериться, что нет рецидива, и затем медленно пошел обратно в гостиную.
Элфрида ушла. Алисия, одетая для ужина, ждала меня.
— Корнелиус, ты болен? — спросила она, увидев мое лицо.
— Астма. Я не смогу пойти на ужин. Скажи Сэму и Вики, что я очень сожалею.
— Это Элфрида? Я слышала, как вы кричали друг на друга, и подумала...
— Я не хочу говорить об этом.
Она стояла молча, ее руки в перчатках крепко сжали вечернюю сумочку, украшенную драгоценными камнями, я страстно желал ее в этот момент, хотя знал, что она для меня за пределами досягаемости.
— Кевин был прав, — сказал я больше для себя, чем для нее. — Пытаться общаться с людьми... очень трудно... однако никто не хочет оставаться в одиночестве. Одиночество подобно смерти. Алисия...
— Да? — Она была бледна от беспокойства, огорчена из-за моей очевидной болезни. Я видел, как она крутила в руках маленький ремешок, усыпанный драгоценными камнями.
— Ты помнишь на прошлой неделе... в газете... сообщение о том, как умер последний из Стьювезантов?
Она была сбита с толку моим вопросом, но сделала усилие, чтобы ответить.
— Да, бедный старик! Он был последним из знаменитой нью-йоркской семьи и многие годы жил затворником. Это все довольно трогательно, правда?
— Он умер один, — сказал я. — Один из самых богатых людей в Нью-Йорке... совершенно один в большом особняке на Пятой авеню... и он умер один.
— Корнелиус, садись, я сейчас позову врача. Ты взял лекарства или они в ванной?
— Он был совершенно изолирован, — сказал я. — Он ни с кем не общался... не общался... Это все вопрос общения, ты понимаешь? Элфрида не поняла, но это все вопрос общения. Я должен был иметь власть, ведь мне приходилось общаться, как я мог общаться без власти? Никто не обращал внимания на меня... Стив Салливен... никогда не обращал внимания, но я обращал внимание на него. Я с ним держал связь. Единственный способ... для всех, подобных мне... но это не получается? Почему я так одинок? Алисия, ты слышишь меня! Ты слышишь, о чем я говорю?
— Да, дорогой, но больше не говори. Для тебя плохо, когда ты так дышишь... Телефонистка? Я хочу немедленно вызвать врача. Здесь больной в тяжелом состоянии.
— Алисия, ты не слышишь. Алисия, ты должна выслушать. Алисия...
В конце концов мое дыхание остановилось. Мою грудь сдавило железным обручем, и последнее, что я увидел перед тем, как потерял сознание, была Алисия, бросившаяся ко мне, но вдруг застывшая, не добежав до меня, в предчувствии беды.
Позднее, когда я пришел в себя, я был смущен воспоминанием этой сцены, но, к счастью, Алисия, должно быть, была также смущена, поскольку она никогда не вспоминала о ней. Я содрогался при мысли о своем безумном поведении, когда я произносил тирады о последнем из Стьювезантов и без умолку болтал об общении; я решил, что был временно выбит из колеи потрясением. Я все еще был потрясен откровениями Элфриды, но решил не думать об этом до полного выздоровления.
Меня положили в больницу. Больше всего на свете я ненавидел это заведение.
— Уедем отсюда! — сказал я Алисии, как только осмелился тратить свое драгоценное дыхание на разговор. — Забери меня! Прочь из этой страны!
Мы уехали в начале сентября, сократив наш отпуск, и как только Европа исчезла из глаз моих, я почувствовал себя лучше. Теперь я не лежал ночью без сна и не думал, смогу ли вздохнуть или нет. Теперь я уже мог позволить себе мысленно переживать тот ужасный разговор с Элфридой. И, наконец, теперь мне предстояло решить загадку, которую представлял собой Скотт.
Я не мог понять, почему Скотт не показал мне письмо Тони. Что касается Эмили, здесь ситуация была иной. Я знал точно, почему Эмили не показала мне письмо. Ей было слишком стыдно. Она жила по своим правилам и прощала мне все, что могла, но я понял теперь, почему она уехала от меня обратно в Веллетрию, а также почему мы так мало говорили, когда нам приходилось встречаться.
Поведение Эмили было легко разгадать.
Но Скотт оставался загадкой.
Я думал о Скотте и о его сознательном стремлении к справедливости; современный рыцарь в поиске таинственного священного грааля, который всегда оставался для него чем-то туманным. И чем больше я думал о нем, тем яснее я его себе представлял: остроумный, сильный, способный Скотт, всегда очень интересный, приятный, общительный, вежливый Скотт, мое утешение, мое противоядие одиночеству...
Я подумал: разумеется, я должен избавиться от него. Было бы сумасшествием после всего этого оставить все как есть.
— Привет, Корнелиус! — воскликнул Скотт через неделю. — Как дела?
