Однако это случилось.

Я попросил соединить меня с сестрой в Веллетрии.

Чтобы связаться с Эмили, потребовалось некоторое время, и, наконец, я взял трубку.

— Корнелиус? Дорогой, почему ты звонишь? Что-нибудь случилось?

— Эмили, ты что-нибудь говорила после войны английским Салливенам о моей ссоре со Стивом?

— Твоей ссоре со... — нет, ничего! Я только сказала, что у вас были разногласия, которые привели к тому, что Стив покинул Ван Зейлов и основал новое дело в Лондоне. Корнелиус, что все это значит? Твой голос звучит очень огорченно. Что случилось?

— Элфрида только что обвинила меня в убийстве ее отца.

Наступило гробовое молчание.

— Разумеется, это клевета, — сказал я, — и я пытаюсь разобраться, откуда ветер дует. Мнение Элфриды, по-видимому, сформировалось, когда ей было восемнадцать, но к январю 1948 года не осталось никого в живых, кто мог бы дать ей такую извращенную версию событий. Конечно, если ты сама не сделала некоторых неверных заключений о прошлом и затем тайком от меня не написала близнецам на их восемнадцатилетие...

— Я не делала этого!

Я на секунду почувствовал глубокое облегчение, но затем мое замешательство усилилось.

— Я напишу Элфриде, — сказала Эмили решительно. — Я очень огорчена. Ненависть разрушительна. Элфрида, должно быть, очень несчастна.

Это было типично для Эмили. Как обычно, она отбросила суть вопроса и увязла в его моральной стороне. Меня не беспокоили последствия ненависти. Меня не беспокоило даже, что Стив Салливен ненавидел своих младших детей. Меня беспокоило, что Стив был также отцом Скотта. Если кто-либо сообщил Элфриде совершенно новый взгляд на прошлое, то ни что не может помешать ей передать это своему сводному брату в Нью-Йорке? И что помешает Скотту поверить ей и отвернуться от меня? Разумеется, я воспитал Скотта и внушил ему свой взгляд на прошлое, но допустим, он разузнал, что... Я вытер пот со лба.

— Эмили, ты не понимаешь. Послушай, Эмили...

— Я сделаю все возможное, я обещаю тебе поговорить с Элфридой. Возможно, ты был в прошлом неправ, но всегда старался загладить свои промахи и, кроме того, мы не должны судить своих ближних. Мы должны оставить это Богу.

Я пришел в такой ужас, что не мог даже оборвать телефонный разговор, чтоб отключиться от всей этой теологической болтовни.

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду?

Эмили, обескураженная, процитировала Библию:

— Не судите да не судимы будете...

— Нет, нет, не то! Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что в прошлом я был неправ? Христа ради, может быть, кто-либо также настроил тебя против меня? Я не делал ничего плохого, Эмили! Стив и я вели тяжелую борьбу, я принял ее, но начал ее он! Я только защищался!

В телефоне что-то загудело.

— Эмили!

— Да, дорогой.

— Послушай, что произошло дальше? С кем ты разговаривала? Кто меня оклеветал? Кто...

— Если ты так невиновен, почему ты так паникуешь?

— Я не паникую! Я просто... ну, по правде говоря, я беспокоюсь о Скотте. Я не хочу, чтобы он волновался из-за истеричных обвинений Элфриды. Ты знаешь, как я люблю его и как он любит меня. Это будет тяжело для нас обоих.

— Ох, ты не должен беспокоиться о Скотте, — сказала Эмили и, как бы чувствуя, что это утверждение требует объяснения, добавила после небольшой паузы: — Твое отношение к Скотту показывает, что ты делал для него все возможное, Корнелиус. Я горжусь тем, как ты заботился о нем, когда он был таким беспокойным трудным мальчиком четырнадцати лет, и твое воспитание дало такие прекрасные результаты. Ты можешь также этим гордиться. Это делает тебе честь.

Стыд охватил меня так неожиданно и сильно, что я потерял дар речи. Я подумал: именно так должны были развиваться события. Однако как они развивались на самом деле? А затем я с невыносимой отчетливостью представил себе свою жизнь... О, Боже, я так несчастен, Боже, так несчастен...

Я запретил себе об этом думать, опустил занавес на сознание, зажег свет самозащитных рефлексов и устроился поудобнее в стальной клетке, которую многие годы я так тщательно для себя строил.

— Да, я горжусь своим прошлым. Я не сделал ничего постыдного. Бог сдает карты жизни, а ты играешь свою партию как можно лучше, вот и все. Не моя ошибка, что мне случайно сдали такие карты.

— Да, дорогой, — сказала Эмили. — Передай привет Сэму и Вики. И, разумеется, маленьким ребятам тоже! Скажи Вики, я с нетерпением жду фотографии маленького Пола! Я надеюсь, вы не слишком разочарованы, что родился мальчик, а не девочка!

На это я и не подумал отвечать. Кто может быть разочарован, имея двух сыновей? Я сказал «до свидания» и повесил трубку и тут вспомнил, что все еще не имею ни малейшего представления о том, кто рассказал Элфриде о прошлом.

Меня не оставляла мысль об этом. Я рассматривал снова и снова каждую сторону этой тайны, пока, наконец, мои мысли не стали сосредоточиваться на Тони Салливене; я вспоминал, как он настаивал на том, что детям следует рассказать правду.

Я взял Тони на попечение в 1933 году, тогда же, когда и Скотта, но мы с Тони никогда не ладили друг с другом, и в конце концов он отвернулся от меня и уехал на пароходе в Англию и стал жить там с последней семьей отца. К этому времени Стива уже не было в живых, но Дайана приютила Тони вместе с Аланом и тремя маленькими ребятами на Мэллингхэме в Норфолке, где жила ее семья. Скотт, всегда лояльный ко мне, примерно в это время поссорился с Тони, и, после того как Тони уехал в Англию, они никогда больше не встречались. Разумеется, это было большим облегчением для меня. Я знал, какие истории слышал Тони обо мне, как только он начал новую жизнь в Мэллингхэме.

Я продолжал думать о Тони. Я ничего не чувствовал. Это все было очень давно. В 1931 году Тони заразил меня свинкой, этой глупой детской болезнью, которая искалечила меня на всю жизнь, и как только я обнаружил, что я бесплоден, я не мог смотреть на него без неприятных воспоминаний. В сущности я не упрекал его — в конце концов, это не его вина — но он напоминал мне слишком о многом. У меня было также странное ощущение, что ему предназначено быть моей вечной Немезидой. Очень странно, что жизненные пути некоторых людей периодически пересекаются, иногда с благотворными результатами, иногда с гибельными последствиями, и для меня Тони Салливен всегда был катализатором несчастья.

Пока я лежал этой ночью без сна, я думал; каким-то образом Тони оказался у истоков всего. Но каким? Он умер в 1944 году. А может, нет? Возможно, он остался в живых... военнопленный... потеря памяти... только сейчас выздоровел... возвратился в Мэллингхэм...

К счастью, сон положил конец этим невротическим фантазиям, но когда я проснулся следующим утром, я снова начал проявлять беспокойство. Весь день я то и дело говорил себе: прошлое мертво. Прошлое не может больше меня касаться. Но затем произошла неожиданная неприятность.