Я не любил применять выжидательную тактику. Мне не нравилось, что я позволяю Сэму обманывать меня, пока я улыбался и ничего не делал. И мне не нравилась перспектива того, что Вики и Эрик канут в Европе. Но я живучий. Испустив вздох, я собрал вместе всю свою хитрость, терпение и железную решимость, которую я выработал с годами, и сказал мягким и кротким голосом:

— Ни о чем не волнуйся, любимая! Я теперь намного лучше разобрался в ситуации. Поезжай в Европу с Сэмом, как ты и хотела, и ни минуты не чувствуй себя виноватой. Я уверен, что все в конце концов уладится...

Я замечательно играл свою роль, пока Келлеры не уехали в Европу, но когда «Куин Мери» отправилась вверх по Гудзону, я чувствовал такую депрессию, какой не испытывал никогда в жизни. Я чувствовал, что должен побыть один, но как ни парадоксально, не мог вынести и мысли об одиночестве.

— Не хочешь ли пойти в город пообедать, Корнелиус? — сказала Алисия, пытаясь быть со мной предупредительной.

Я отказался. Я знал, что ей меня жалко, и этого я не мог перенести. Выдумав какой-то предлог, я поднялся наверх, а позднее выскользнул из дома, чтобы повидать Терезу, но передумал. Я был так расстроен, что у меня не было сексуального желания, а встречаться с Терезой и не ложиться с ней в постель было глупо. Если бы мы стали обсуждать ситуацию, любое объяснение, включающее мотивы Сэма, неизбежно привело бы нас к одному предмету: та ночь в доме Кевина, мое предложение, неприглядное начало нашего любовного романа, который вообще не должен был начаться. В любом случае я не хотел, чтобы Тереза знала, что Сэм одержал надо мною верх. Пусть она думает, что я неуязвим.

— Да, сэр? — сказал мой шофер, когда я сразу же вернулся из Дакоты, как только туда зашел.

Я быстро размышлял. Мне необходимо с кем-то поговорить, но кому я мог открыться, не потеряв достоинства? Я опять столкнулся все с той же проблемой: осталось так мало людей, которым я могу доверять. На этот раз я не могу поговорить ни со Скоттом, ни с Джейком; никому из тех, кто работает в моем банке или сотрудничает с ним, я не мог сказать, что Сэм нанес мне сокрушительное поражение. Быть может, Кевин... Кевин может меня развлечь, хотя, конечно, я не стал бы вести серьезный разговор с гомосексуалистом. Но, по крайней мере, он знает обстоятельства моего завоевания Терезы, и поэтому мне не придется долго объяснять поведение Сэма.

Мысль о том, что не потребуется долгих объяснений, была заманчива.

Я направился в Гринвич-Виллидж.

У Кевина на кухне было уютно и тепло, она напомнила мне ферму, на которой я родился. Я вспомнил, как сидел на коленях моей чернокожей кормилицы напротив кухонной плиты, в то время как Эмили играла со своими куклами, а наша мама, оставив вязание, перелистывала большую книгу. Позже узнал, что это была книга романов Бальзака на французском языке. Я всегда чувствовал себя безопасно на кухнях и был доволен, что Кевин пригласил меня выпить не в официальной гостиной, а за кухонным столом.

— Это наивысшая честь, которую я могу оказать своим гостям! — сказал он мне, улыбаясь, пока откручивал пробку с бутылки «Уайлд Тюрки». — Выпивки в кухне Кевина Дейли равноценны аудиенциям Людовика XIV, которые он давал в туалете.

Кевин был высоким стройным темноволосым мужчиной, который выглядел так же нормально, как те парни, которых Сирс Ребак выискивает для демонстрации джинсов в своих каталогах. Когда он не улыбался, он выглядел жестким и упрямым и был похож на человека, который может затеять драку в баре после нескольких стаканов виски. На самом деле Кевин ненавидел насилие и, как человек, по своим убеждениям не принимавший участия в военных действиях, во время войны работал в Красном Кресте. Он слишком много пил, но ведь он был артистом, человеком свободной профессии, поэтому я его оправдывал. Его пьесы становились все более темными, непонятными, но он продолжал их писать белым стихом, что я считал в глубине души интеллектуальным излишеством. В театр вы идете не для того, чтобы слушать поэзию, за исключением пьес Шекспира, но любой импресарио может сказать, что Шекспир не очень кассовый. Однако критики высоко ценили Кевина, и поскольку от них зависел провал или успех пьесы в городе, его пьесы обычно имели успех. Парочка его ранних пьес, написанных до того, как у него проявился интерес к белому стиху, были с успехом экранизированы, и, конечно, я делал все, чтобы поддержать его работу, даже теперь, когда она перестала иметь большой коммерческий успех.

— ...и представить себе, что Сэм мог так поступить с тобой! — говорил он, и слова звучали сочувственно, но никакого удивления он не выказал. — Не удивительно, что ты выглядишь измученным. Выпей еще.

Я чувствовал себя лучше. Совсем другое дело, когда ты можешь откровенно с кем-нибудь поговорить.

— Самое худшее, — сказал я в новом приливе откровенности, — это не то, что меня разлучили с Вики и Эриком. Мы будем регулярно встречаться, и, я думаю, если я буду достаточно ловким, я верну их обратно в конце концов. Самое худшее — это то, что я навсегда потерял Сэма. Вероятно, тебе трудно представить, как много вы, трое приятелей из Бар-Харбора, значите для меня, но...

— Это может быть вопрос расслабления.

— Правильно. Сэм был единственный человек в банке, с которым я мог расслабиться. С Сэмом мне не приходилось играть роль великого магната, но теперь все это кончилось. В будущем в банке на перекрестке Уиллоу-стрит и Уолл-стрит я буду чувствовать себя очень... изолированным. Да, я нашел слово. Изолированным. Черт, я уже чувствую себя изолированным! Я чувствую себя таким оторванным от людей.

— Твое положение в банке неизбежно должно приводить к некоторой изолированности. Но как обстоит дела в твоей частной жизни? Ты по-прежнему можешь поговорить со своей женой? И с любовницей?

Я подумал о том, как я смылся от Алисии в тот вечер. Я подумал о том, что неспособен встретиться с Терезой. Молчание затянулось. Я посмотрел на Кевина, но он разглядывал картинку на этикетке бутылки виски. Я почувствовал в горле ком, и внезапно моя депрессия перестала рассеиваться, а, наоборот, усилилась, острая тоска потребовала немедленного словесного выражения.

— Кевин...

— Угу?

Но я не знал, что сказать.

— У тебя все хорошо с Терезой, не правда ли? — беззаботно спросил Кевин, когда молчание затянулось. — Или ты от нее устал?

— Черт, нет! Это только... Я не знаю. Ничего. В конце концов...

— Господи, общение иногда затруднено, не правда ли? — сказал Кевин. — Это все равно, как будто ты попал в яму и зовешь на помощь, но обнаруживаешь, что потерял голос. Или же это похоже на то, что ты заблудился, спрашиваешь дорогу, но тебя никто не понимает, потому что никто не говорит на твоем языке. Или же это похоже на то, что ты надел на себя скафандр, а обратно вылезти из него не можешь?

— Скафандр?

— Да, Господи, это случается сплошь и рядом! Мы все пытаемся друг от друга прятаться. Я думаю, это все потому, что мы до смерти напуганы фантастической сложностью жизни и не можем ей противостоять без скафандра, — или, в крайнем случае, вынуждены надевать милую старомодную маску. Я сам был в таком положении. Я знаю.