Корнелиус так любезно вел себя со мной, что я почувствовал себя не в своей тарелке.
— Нет, я не буду больше пить, — отказался я. — Со мной все в порядке, Нейл, и еще раз не могу не извиниться за то, что мне не удалось найти выигрышной стратегии...
— О, оставь извинения, Сэм, и скажи, что в действительности так тебя беспокоит! Ты меня встревожил. Ты слишком много пьешь и куришь, — кстати, сделай одолжение и выброси эту проклятую сигарету, — а теперь ты выглядишь, как будто ты потерял голову. В чем дело? Это не только «Хамэкко», не так ли? Это девушка, по которой ты сходишь с ума?
— Черт подери, нет! Она — как свет на горизонте!
— Тогда в чем же дело? Есть что-то еще? Не правда ли?
— Ладно...
— Давай, Сэм, вспомни старые времена. Когда один из нас совершал ошибку или попадал в переделку, другой приходил на помощь; мы должны были так поступать, чтобы выжить здесь. Сейчас ты со всей очевидностью попал в тяжелое положение и потерял голову, ты в полной растерянности, и, значит, тебе недурно было бы рассказать все мне. Это твой моральный долг, как партнера в банке Ван Зейла.
С Корнелиусом не стоило спорить, если он начинал говорить о моральном долге. Очевидно, настал момент сказать ему, что я хочу ехать в Германию работать в УЭС, но, хотя Корнелиус и находился в исключительно доброжелательном настроении, я не переставал думать, что момент был безнадежно неподходящим. Отвергнуть его дочь, проиграть проект с «Хаммэко», а затем попросить длительный отпуск, — все это не вызвало бы ничего, кроме неприятностей... а может, и нет? Поразмыслив, я понял, что, может быть, последняя мысль была верной и сейчас предоставляется прекрасная возможность покинуть поле боя. Я решил испытать удачу и рассказать ему все.
— Хорошо, Нейл, я все время чувствовал себя озабоченным в последнее время. Когда я был в Германии...
— О, Господи, — вздохнул Корнелиус. Он вернулся к шкафу с напитками, достал два больших стакана и налил в них по двойному бренди. — Я молил Бога, чтобы ты держался подальше от Европы, — сказал он. — Ты знаешь, как это всегда тебя расстраивает. Я не могу понять, зачем ты возвращался в Германию. Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что у тебя мазохистские наклонности.
На мгновение меня охватило чувство острого одиночества. Я понял, насколько я одинок, неспособен поделиться сокровенными мыслями с теми, кто меня окружал. Я хотел рассказать про Германию, скинуть с души тяжесть воспоминаний о недавно увиденном — и даже признаться в том, насколько болезненны воспоминания детства американца немецкого происхождения во время и после второй мировой войны, но никто не желал меня слушать. Каждый раз, когда я упоминал Германию, Корнелиус выходил из себя; Джейк уже давно отвернулся от меня; Кевин был чужаком для меня. Даже Тереза, единственный человек, которому мне хотелось все выложить, необъяснимо отдалилась от меня, возведя между нами стену.
Я искал такие слова, которые выразили бы мои чувства и не оттолкнули его от меня еще больше.
— Германия для меня означает нечто совсем особенное, Нейл, — произнес я наконец с трудом, — так же как Америка означает для тебя нечто особенное. Вспомни, как ты был удручен во время депрессии, когда ты узнал, что люди живут в пещерах в Центральном парке? Ну, а в Германии люди живут в бомбоубежищах. Гамбургский порт закрыт, и тридцать тысяч человек не имеют работы. И все в Рурской области...
— Да, да, да, — ответил Корнелиус. — Конечно, это ужасно, но мы все исправим. Американцы, как всегда, подлатают Европу, и, может быть, у нас будет несколько лет мира и спокойствия перед третьей мировой войной...
Я увидел свой шанс и ухватился за него.
— Именно это я хотел отметить, Нейл. Американцы собираются восстановить Европу, и я хочу в этом участвовать. И в самом деле, я должен в этом участвовать, это мой моральный долг, если я могу использовать твою любимую фразу против тебя...
— Чепуха, — сказал Корнелиус, будучи более проницательным, чем можно было предположить по его пристрастию к нравоучениям. — Это не моральный долг, это чувство вины.
— Согласен, пусть будет вина! Это не делает мое намерение взять длительный отпуск и уехать работать в Германию менее реальным. Неужели ты этого не видишь, Нейл? Как ты не понимаешь! Это для меня совершенно особая возможность работать на правое, осмысленное дело, и если я упущу ее...
— Господи, ты рассуждаешь как романтически настроенный восемнадцатилетний юноша!
— В восемнадцатилетнем возрасте мне не удалось быть романтиком, — посетовал я. — Может, было бы лучше, если бы я им был. Может, было бы лучше, если бы я никогда не встретил Пола, не стал здесь работать, и не вел бы жизнь, в которой постоянно приходится лгать, обманывать и заниматься шантажом — нет, не перебивай меня! Ты попросил меня сказать, что меня беспокоит, так уж дай мне закончить! Просто эта история с «Хаммэко» выставила на показ все, что так неладно в моей жизни, Нейл. Выкручивать Уайтмору руки, пытаться обмануть наших соперников и натолкнуться вместо этого на мошенничество с их стороны — зачем все это? Чтобы банк Ван Зейла смог хранить лишний миллион долларов! Чтобы «Хаммэко» могла запустить оборонный бизнес и тем самым углубить холодную войну! Тебе не ясно, как это все ужасно? Ты же ощущаешь пустоты всего этого? И что все это в любом случае означает? Задаешь ли ты порой себе подобные вопросы? И разве у тебя не возникает сомнений?
— Никогда, — ответил Корнелиус. — Мне нравится моя работа, мне нравится мое положение, и я полностью счастлив, без сожалений, без опасений и без каких-либо болезненных самокопаний.
— О, да? — сказал я, слишком быстро допив свое бренди. — Тогда позволь мне задать тебе пару вопросов. Ты когда-нибудь думаешь о Стиве Салливене? И ты никогда не вспоминаешь Дайну Слейд?
Я не собирался задавать эти вопросы. Теперь мы с Корнелиусом редко упоминаем старого врага Стива Салливена и никогда, ни при каких обстоятельствах не вспоминаем Дайну Слейд.
Уже прошло около двадцати лет, когда Корнелиус впервые схватился со Стивом. Хотя мы тогда едва вышли из подросткового возраста, своей упорной работой в банке, куда мы поступили после смерти Пола, мы завоевали доверие, и Корнелиус начал сознавать, что он больше не может терпеть снисходительное и покровительственное презрение своего самого могущественного партнера. Однако, когда он впервые высказал мысль, что он мог бы попытаться «убедить» (его слово) Стива покинуть Нью-Йорк и переехать в Лондон, чтобы возглавить там филиал банка Ван Зейла, я подумал, что он сошел с ума.
— Как мы сможем заставить его сделать это? — Я был напуган и шокирован. Сама мысль о нас, выгоняющих Стива прочь из здания банка на Уиллоу-стрит, дом 1, вызвала в моем воображении картину двух котят, пытающихся лишить обеда льва, оттаскивая его от пищи за хвост.
— Не будь дураком, Сэм, — сказал Корнелиус, как всегда удивленный моей наивностью, которую, несмотря на два с половиной года работы в банке, я иногда проявлял. — Ты и в самом деле забыл, что произошло, когда Пол умер?
