Маршак часто и пылко увлекался людьми, казавшимися ему незаурядными, он не жалел времени, чтобы помочь открыться дарованию, и многие литераторы обязаны ему, быть может, не только первой книгой, но и тем, что нашли себя, свое призвание.

Здесь отношения сложились иначе: к счастью, к бесконечной радости Пантелеева, это увлечение с годами не остыло, «а перешло в нечто большее — в дружбу».

Какими же должны были быть их отношения, как горячо должен был верить Маршак в своего молодого друга, если однажды, обняв его и посмотрев ему прямо в глаза, сказал: «Дорогой мой, я так хочу, чтобы ты был как аттический воин — всегда прямой, несгибаемый, честный…»

Прощаясь навсегда 4 июля 1964 года с С. Я. Маршаком, Пантелеев с огромной признательностью говорил: «На одной из своих последних книг Самуил Яковлевич написал, что знает и любит меня половину своей жизни. Эти добрые слова тем более милы и дороги мне, что половина маршаковской жизни — это ведь три четверти моей, то есть вся или почти вся сознательная жизнь».

В те годы в доме Маршака, в редакциях журналов «Еж» и «Чиж» Л. Пантелеев познакомился с замечательными людьми — А. Гайдаром, М. Зощенко, Д. Хармсом, Н. Заболоцким, Б. Левиным, многие стали его друзьями, единомышленниками, товарищами по работе в литературе.

Он много ездил: неоднократно в Москву, зимой 1930 года вместе с Г. Белых — в Винницу, «на гастроли» по приглашению читателей; побывал в Боровске, Тифлисе, Батуми, трижды в Одессе.

Это было время, когда молодой писатель стал серьезно думать о специфике литературной работы. Если посмотреть записные книжки Пантелеева конца 20-х — начала 30-х годов, можно заметить обостренный интерес к разговорной речи. Вот несколько примеров из этих записей: «Он был не в своем интеллекте», «Какие у тебя узкоколейные взгляды», «У нее не классическая, а, я бы сказал, бытовая красота», «Я извиняюсь, товарищи, заговорит с соседкой — это не является нарушением плохого тона?», «От вашей политики отдает букетом личных отношений»…

Записи отражают и глубокий интерес к языку писателей, к детским речениям, интерес к происхождению слова, к его значению и звучанию.

Он учился тогда понимать главное, на что указывал И. А. Бунин: инструментовка, работа над каждым словом помогают достижению художественной цели не только в поэзии, но в равной степени и в прозе. Впоследствии Л. Пантелеев со всей убежденностью скажет: Не только стихи, но и прозу следует писать так, чтобы легко, радостно было читать ее вслух. То есть думать о музыкальности языка». И он учился этому у Бунина, Гоголя.

Около десяти лет назад в журнале «Сибирские огни» была напечатана статья Л. Пантелеева «Заметки о ремесле и мастерстве». Статья эта не только раскрывает тайны писательского мастерства, но и учит секретам мастерства читательского: она помогает читателю более глубоко, более объемно постигать книгу, ее стиль, ее музыку, красоту звучащего слова. Она учит искусству чтения, она проникнута заботой о талантливом читателе.

Опытный и большой мастер делится своими представлениями о специфике литературного творчества, особенно значительными представляются его экскурсы в собственное литературное прошлое. Он вспоминает о первой попытке инструментовать свою прозу — в первом варианте главы «Ленька Пантелеев» из «Республики Шкид». Глава начиналась так: «Страшной костлявой рукой сдавил молодую республику голод. Сидели без хлеба окопы на многих фронтах, заводы с застывшими топками домен, и тысячи тысяч людей, в хвостах прозябая, осьмушки тащили домой и ели с промерзлою воблой». Автор «Заметок о ремесле и мастерстве» предлагает читателю вслушаться в нагнетание звуков «ст» и «сд», почувствовать «явное их обыгрывание», любование ими: ст-ст-сд-дс-тз-зд-ст-ст-тс-тс-ст… Он видит здесь не только что-то «наивное, претенциозное и комическое», но и — начало, «маленький шажок вперед, не до конца осознанную попытку работать над словом, над языком».

Но уже в какой-то мере этапной для себя работой он считает повесть «Часы»: над ее началом он просидел несколько недель и потратил чуть ли не семьдесят листов писчей бумаги, прежде чем нашел верный тон, точный голос рассказчика. Он вспоминает, как удивил его поэт Н. А. Заболоцкий, когда сказал ему, что «Часы» написаны гекзаметром и в подтверждение несколько нараспев прочитал:

В словах Заболоцкого автору повести почудилась даже насмешка: «при чем тут гекзаметр?» Ему самому было ясно другое: «повесть написана сказом, от лица беспризорного паренька, в ней очень явственно звучат разговорные, житейские, очень простецкие интонации». Лишь потом он понял: «ухо поэта уловило то, чего не мог обнаружить даже слух автора», понял, почему, как бы и сам не замечая этого, выбрал для начала именно гекзаметр. «Несоответствие торжественной поступи гомеровского стиха» и истории с украденной пампушкой создавало замечательный комический эффект.

Но писатель был прав, когда говорил и о сказовой, разговорной интонации повести; одно здесь замечательно сочеталось с другим. Называя «Часы» вершиной раннего творчества Пантелеева, восхищаясь тем, как проявилась сила писателя в языке повествования. К. Чуковский увидел в этом рассказе совершенное владение жаргоном улицы 20-х годов. Жаргоном, стихийно созданным беспризорными «детьми и подростками, прошедшими через воровские притоны, барахолки, отделения милиции и т[ак] д[алее]». Отсюда такое ощущение достоверности эпохи, людей, события.

В «Часах», пишет Л. Пантелеев, «автор сдавал экзамен на художника… Работа шла по всем направлениям: и над языком, и над фабулой, и над композицией». Еще большее понимание и чувство того, что значит в художественном произведении слово, пришло к писателю в работе над следующей повестью — «Пакет» здесь проявилась та «художественная достоверность языка» писателя, которую К. Чуковский определил как «мускулатуру таланта».

В «Заметках о ремесле и мастерстве» Пантелеев рассказывает о том, как просиживая ночи напролет, он делал всего лишь десять-двенадцать строчек за «смену». Что же, спрашивает он, «мне не работалось, не писалось? Нет, очень даже писалось. Редко в своей жизни я работал с таким подъемом, с таким высоким упоением… как в этот раз». Просто эти десять-двенадцать строчек и были результатом, теми «граммами радия», которые добываются «из тысячи тонн словесной руды». Вместе с тем сюжетная основа повествования кажется ему довольно банальной, успех повести он приписывает только «слову, словам, их музыкальности, их звучности, их удачному подбору, сочетанию, точному соответствию фонетики и семантики». Тут с писателем согласиться полностью не хочется: успех «Пакета» — и это проверено временем — заключен и в сюжете, и в образе главного героя.

В «Пакете» все повествование ведется от первого лица. Автор как бы передоверил самому буденовцу Пете Трофимову поведать о случившихся с ним многочисленных происшествиях.

Что это значит — вести рассказ не от автора, а от вымышленного героя? Как это делается? Каким путем достигается?

Пантелеев делится с читателем интереснейшими размышлениями: в «Пакете», как и во всяком другом сказовом, монологическом произведении, «автор — не только писатель, сочинитель, рассказчик, но еще в какой-то мере и актер». Он играет роль своего героя, и, как всякий актер — будь то Бабочкин в роли Чапаева или Качалов в роли Гамлета, — он тоже должен полностью здесь перевоплотиться в буденовца Петю Трофимова, сжиться с этой ролью до конца. Вот потому, оказывается, и работа над «Пакетом» шла так медленно: «каждое неточное, неверное, фальшивое слово резало ухо» и приходилось вычеркивать его, писать заново, зачеркивать новое, искать десятое, двадцатое…»