Стоя на свежем воздухе, в этом мирном уголке, он вдруг понимает, что ему придется приветствовать гостей, а они начинают прибывать. Величественный темно-синий «крайслер» мамаши Спрингер подкатывает к церкви, шелестя шинами, и три сидящие в нем старухи хватаются за ручки дверец, стремясь побыстрее выбраться наружу. У Грейс Штул немного сбоку на подбородке бородавка, тем не менее она не забывает демонстрировать ямочки на щеках.
— Могу поклясться, что, кроме Бесси, я тут единственная, кто был и на вашей свадьбе, — сообщает она Гарри на паперти.
— Я не уверен, что был там сам, — говорит он. — И как же я себя вел?
— С большим достоинством. Больно уж высокий муж у Дженис, говорили мы все.
— А все так же хорош, — добавляет Эми Герингер, наиболее приземистая из трех матрон. Лицо ее расцвечено румянами и потеками тона, напоминающего оранжевую заправку для салата. Больно ткнув его в живот, она острит: — Даже кое-что приобрел.
— Пытаюсь от этого избавиться, — говорит он, точно обязан ей отчетом. — Почти каждый вечер бегаю. Верно, Бесси?
— Ох, это меня так пугает, — говорит Бесси. — После того, что случилось с Фредом. А ведь у него, вы же знаете, ни унции лишнего веса не было.
— Не пережимай, Гарри, — говорит Уэбб Мэркетт, поднимаясь по ступенькам следом за Синди. — Говорят, если бегать, можно повредить стенки кишечника. Вся кровь ведь приливается к легким.
— Эй, Уэбб, — волнуясь, говорит Гарри, — ты ведь знаком с моей тещей.
— Рад вас видеть, — говорит Уэбб, подходя к ним вместе с Синди.
Синди — в черном шелковом платье, что делает ее похожей на молодую вдову. Стать бы ей вдовой, Господи! Волосы у нее распушены феном, поэтому голова уже не кажется такой маленькой, как у морской выдры, что очень нравится Гарри. Острый глубокий вырез платья скреплен на груди брошью в виде шмеля.
А подружки Бесси настолько заворожены галантным Уэббом, что Гарри вынужден напомнить им:
— Заходите в церковь, там молодой человек проведет вас на ваши места.
— Я хочу сидеть впереди, — говорит Эми Герингер, — чтобы хорошенько разглядеть этого молодого священника, которым прямо бредит Бесси.
— Боюсь, гольф у нас на сегодня пропал, — извиняющимся тоном говорит Гарри Уэббу.
— О-о, — говорит Синди. — Уэбб уже свои восемнадцать прошел: он приехал туда в половине девятого.
— А кто играл вместо меня? — ревниво спрашивает Гарри, не разрешая взгляду слишком долго задерживаться на загорелой груди Синди, обнаженной глубоким вырезом. Самое красивое место — верх ее грудей: слишком угрожающе торчат ее соски. Как раз над родинкой — белое местечко, которое даже бюстгальтер сумел скрыть от солнца. Маленький крестик подтянут повыше, под самую волнующую ямочку между ключицами. Ух, конфетка!
— Тот молодой адъютант-профессор был с нами, — признается Уэбб.
Гарри обиделся, но уже надо приветствовать Фоснахтов, которые теснятся сзади. Дженис не хотела их приглашать, особенно поскольку они решили не приглашать Гаррисонов: и так много народу. Но Нельсон хотел, чтобы шафером был Билли Фоснахт, и Гарри понял, что у них нет выбора, хотя Пегги и сильно сдала — правда, женщину, которая когда-то раздевалась перед тобой, всегда окружает ореол, как бы печально потом все ни кончилось. Какого черта, это же свадьба, и Гарри нагибается и целует Пегги в уголок большого влажного жадного рта, который ему так знаком. На ее расплывшемся лице отражается испуг. Она вскидывает на него глаза, но, поскольку они косят, он никогда не знает, на который надо смотреть, чтобы понять ее чувства.
Рука Олли, вялая и костлявая, робко пожимает ему руку — робкий маленький неудачник: и уши стоят торчком, и волосы цвета грязной соломы. Гарри слегка сжимает костяшки, сдавливая ему руку.
— Как торгуем музыкой, Олли? Все еще трубим?
Олли из тех голосистых типов, что часто встречаются в Бруэре и могут подобрать любую мелодию, но ничего сенсационного из этого не выходит. Он работает в музыкальном магазине «Струны и пластинки», переименованном в «Фиделити аудио», что находится на Уайзер-стрит, недалеко от старого «Багдада», где нынче показывают фильмы для взрослых.
— Он теперь иногда садится за синтезатор с группой дружков Билли, — говорит Пегги, и голос ее после поцелуя звучит агрессивно.
— Валяй так и дальше, Олли, станешь вторым Элтоном Джоном восьмидесятых. Я серьезно: как вы оба? Мы с Джен все говорим, что надо вас к нам пригласить.
Дженис скорее умрет, чем это сделает. Смешно: невинное, давно забытое траханье, а Дженис до сих пор не может ему простить, — он-то ведь простил ей Чарли, собственно единственного оставшегося у него друга.
А вот и Чарли.
— Пришел на слияние фирм, — шутит Гарри.
Чарли хрюкает, слегка передергивает плечами. Он знает, что этот брак обернется против него. Но есть в нем запас сил, некая защитная философия, которая не дает ему удариться в панику.
— Ты видел подружку невесты? — спрашивает его Гарри, имея в виду Мелани.
— Нет еще.
— Они втроем отправились вчера вечером в Бруэр и, если судить по Нельсону, напились до положения риз. Как тебе нравится такое поведение накануне свадьбы?
Чарли медленно наклоняет голову к плечу: он-де не верит, но из вежливости препираться не станет. Однако удержать степенность ему не удается: Мим в брючном костюме зеленоватого цвета, с оборочками, подскакивает к нему сзади, обхватывает поперек груди и не отпускает. Лицо Чарли искажается от испуга, а Мим, чтобы он не догадался, кто это, прижимается лицом к его спине, так что Гарри боится, как бы вся косметика не осталась на клетчатом костюме Чарли. Мим теперь в любой час дня и ночи раскрашена точно для выступления на сцене — каждый оттенок краски, каждый локон тщательно продуман, но, право же, все краски и кремы мира косметики не способны сделать упругой кожу, а обводить глаза черным, может быть, хорошо для этих зеленых девчонок, что ходят в дискотеку, но когда женщине за сорок, это просто придает ей затравленный вид, глаза таращатся, словно пойманные петлей лассо. Она оскаливается, продолжая бороться с Чарли, точно одиннадцатилетняя девушка с залепленными пластырем коленями.
— Господи! — бормочет Чарли, глядя на сцепленные на его груди руки с малиновыми длинными, как ноги кузнечика, ногтями, но не в состоянии быстро перебрать в уме всех женщин, которых он знает.
Стесняясь за нее, волнуясь за него, Гарри просит:
— Да перестань, Мим.
А она не отпускает; ее раскрашенное, с длинным носом лицо искажено и перекошено от старания удержать Чарли.
— Попался! — говорит она. — Греческий сердцеед. Разыскивается за перевоз несовершеннолетних через границу штата и подтасовку при продаже подержанных машин. Надевай на него кандалы, Гарри.
Вместо этого Гарри берет ее за запястья, чувствуя под пальцами браслеты, которые он боится сломать — на тысячи долларов золота на ее костях, — и разводит ее руки, крепко упершись в пол, в то время как Чарли, с каждой секундой все больше мрачневший, распрямляется, держась за свое слабое сердце. Мим жилистая, всегда была такой. Как только ее удалось оттянуть наконец от Чарли, она тотчас принимается охорашиваться, поправляя прическу, костюм, укладывает на место каждый волосок и каждую оборочку.
— Решил, что это оборотень на тебя напал, да, Чарли? — смеется она.
— Не подержанных, а машин, принадлежавших кому-то, — поправляет ее Чарли, одергивая рукава пиджака, чтобы привести себя в пристойный вид. — Теперь никто их не называет подержанными.
— У нас на Западе мы называем их развалюхами.
— Ш-ш-ш, — молит ее Гарри. — Там, внутри, могут услышать. Церемония ведь вот-вот начнется.
Все еще возбужденная борьбой с Чарли, Мим решает поддразнить брата, ставшего таким ревнителем приличий, обвивает руками его шею и крепко прижимает к себе. Оборочки и складочки на ее нарядном костюме трещат, придавленные его грудью.
Тем временем Чарли ускользает в церковь. Закрытые веки Мим блестят на солнце, точно жирные следы столкнувшихся машин, — Гарри часто попадаются на шоссе темные клубки резины и покореженный металл, отмечающие то место, где с кем-то вдруг случилось что-то невообразимое. И тем не менее дневной поток транспорта продолжает течь. «Держи меня, Гарри!» — закричала маленькая Мим, сидя в своем капоре между его колен, когда сани выскочили на пепел, усыпавший Джексон-роуд, и в воздух взлетели оранжевые искры. Несколько лет тому назад здесь погиб ребенок под молочным фургоном, спускаясь на санках с горы, и все дети это помнят: из каждого снежного бугра на них глядит застывшее лицо того ребенка. Гарри видит, как блестят веки Мим — будто спинки японских жуков, которые обычно собирались по нескольку штук на больших пожухлых листьях виноградной лозы за домом Болджеров. Видит он и то, как вытянулись мочки ее ушей под тяжестью серег и как дрожат ее оборочки от прерывистого дыхания, а она с трудом переводит дух после своих дурачеств. Он видит, что разгульная жизнь и ночные бдения уже превращают ее в жалкую старуху: глядишь на такую женщину — и не веришь, что ее когда-либо могли любить; спасает Мим лишь хороший, как у мамы, костяк лица. Гарри медлит, все еще не решаясь войти в церковь. Городок спускается от нее вниз, словно лестница, широкими ступенями крыш и стен, этакая рухлядь, где умерло уже столько американцев.
