— Ты поехала со мной потому, что тебе предложила Пру. — Ему доставляет несказанное удовольствие произнести имя той, другой, словно глоток холодной воды в жаркий день. — Чтобы я никуда не делся.

— Ну да, но все равно я не поехала бы, если б у меня не было своих причин. И я рада, что поехала. Мне здесь нравится. Здесь совсем как прежняя Америка. Все эти кирпичные дома, такие прочные, так близко стоят друг к другу.

— А я все это терпеть не могу. Воздух здесь такой сырой и затхлый и такой душный.

— У тебя в самом деле такое чувство, Нельсон? — (Ему нравится, когда она вот так мурлычет его имя.) — Мне казалось, что в Колорадо ты был какой-то напуганный. Слишком там большие пространства. А может, это из-за ситуации.

Нельсон пропускает мимо ушей упоминание о Колорадо из-за эрекции — у него внизу лежит этакая дубинка из слоновой кости с закругленным концом, а перед глазами — по-женски толстые канаты горла Мелани, набухшие при последней затяжке крошечным окурком, который она зажала в накрашенных губах. Мелани всегда ходит накрашенная — и губы, и румяна на щеках, — чтобы лицо не казалось таким оливковым, а вот Пру никогда не красится, губы у нее такие же бледные, как лоб, и все лицо сухое и четкое, как на фотографии. Пру — при мысли о ней у Нельсона возникает неприятное ощущение, точно кто-то камушком втирает ему в живот песок. Он говорит:

— Больше всего меня здесь не устраивает, пожалуй, папа. — При мысли об отце неприятное саднящее ощущение усиливается. — Меня все в нем раздражает — то, как он сидит в гостиной, развалясь в вольтеровском кресле. Он... — Нельсон с трудом подбирает слова, так ему тошно. — Просто сидит посреди нашего чертова мира и гребет и гребет под себя. Он же и половины не знает того, что знает Чарли. Что он сделал, чтобы создать этот магазин? Мой дед — тот пробивал себе дорогу, а папаша ничего не делал, только был никудышным мужем моей матери. А что он сделал, чтобы заслужить такие деньги, — просто оказался слишком ленивым и никчемным, чтобы уйти от матери, хоть ему и хотелось... По-моему, он со странностями. Ты бы видела его с тем черным парнем, про которого я тебе рассказывал.

— Ты любил своего деда, верно, Нельсон? — Когда она накурится травки, голос у нее становится хриплым и каким-то запредельным, точно она пифия, сидящая над своим треножником, как им рассказывали на уроке антропологии в Кенте. Кент... ощущение, что ему втирают в живот песок, усилилось.

— Он любил меня, — убежденно говорит Нельсон, перекатившись с одного бока на другой и нащупав рукой слегка опавший член, больше похожий уже не на изделие из слоновой кости, а на нечто из плоти и крови. — Он не критиковал меня без конца за то, что из меня не вышел великий спортсмен и что я не вырос до десяти футов.

— Я ни разу не слышала, чтобы отец критиковал тебя, — заметила она, — разве что когда ты расколошматил его машину.

— Да не колошматил я ее, черт подери, я только поцарапал мерзавку, а он уже которую неделю держит ее в ремонте и никак не может успокоиться, хочет, чтоб я чувствовал себя виноватым, или ни на что не годным, или не знаю еще как. А ведь там и правда на дороге был зверек, какой-то маленький, не знаю какой, может, сурок, я бы видел полосы, если бы это был скунс, не понимаю, почему у этих дурацких животных такие короткие ноги — он же не шел, а перекатывался. Двигался прямиком на фары. Лучше бы я его убил. Эх, расколошматить бы все папочкины машины, всю его чертову наличность.

— Право, Нельсон, ты болтаешь что-то несусветное, — говорит Мелани, вся еще в блаженном трансе. — Тебе же нужен отец. Нам всем нужны отцы. И твой отец по крайней мере к твоим услугам. Он вовсе не плохой человек.

— Плохой, действительно плохой. Он понятия не имеет, что происходит, и ему все равно, и он считает себя таким чудесным малым. Вот что меня задевает — то, что он счастлив. Так чертовски счастлив. — Нельсон чуть не рыдает. — Подумай только, сколько горя он причинил. Из-за него умерла моя сестренка, а теперь он дал умереть этой Джилл.

Мелани все это знает.

— Ты не должен забывать об обстоятельствах, — терпеливо, нараспев произносит она. — Твой отец — не Господь Бог. — Ее рука под простыней ползет вниз, туда, где его пальцы обследовали ситуацию. Она улыбается. Зубы у нее идеальные. Ей их выровняли, а бедняжка Пру этим не занималась: ее родители были слишком бедны, поэтому она не любит улыбаться, хотя то, что зубы у нее неровные, не так заметно — просто клык слегка наехал на соседний зуб. — Ты так расстроен, — говорит Мелани, — из-за создавшейся ситуации. Но ведь в твоей ситуации отец не виноват.

— Виноват, — упорствует Нельсон. — Он во всем виноват, это он виноват, что я ни к черту не годен, и ему это нравится: по тому, как он иной раз на меня смотрит, сразу видно, что он наслаждается тем, что я такой. А как мама танцует вокруг него — можно подумать, что-то он действительно для нее сделал, тогда как на самом деле все наоборот.

— Послушай, Нельсон, ну хватит, — воркует Мелани. — Забудь ты об этом хоть сейчас. А я постараюсь тебя утешить. — Она сбрасывает простыню и поворачивается к нему спиной. — Бери меня сзади. Люблю, когда в меня так входят, особенно если я накурилась. Мне тогда кажется, будто я существую в двух измерениях.

Мелани и не старается кончить, когда они занимаются любовью: она же обслуживает мальчика, а не себя. А вот в Пру всегда чувствовалась женщина, которая всегда стремилась кончить, шептала ему в ухо: «Подожди!» — извивалась как угорь, чтобы таз оказался под нужным углом, и даже если он, не в силах больше сдерживаться, не оправдывал ее надежд, ее старания льстили ему. Эти воспоминания о Пру вызывают где-то глубоко, под ложечкой, чувство вины, и вспыхивает острая боль, как в тот момент, когда в «Челюстях» акула затягивает девушку под воду.

Вода. Кролик не доверяет этой стихии, хотя маленькое, бурое, круглое, как циферблат, озеро, чьи воды лижут песчаный пляж перед стареньким домом Спрингеров в Поконах, выглядит приветливым и покорным, и он плавает там каждый день до завтрака, до того как проснется Дженис и пока мамаша Спрингер в своем стеганом халате хлопочет у старой керосинки, готовя утренний кофе. В будни, когда здесь мало народу, он идет по крупному, специально завезенному песку, завернувшись в полотенце, и, бросив взгляд направо и налево, на коттеджи, соседствующие с их домиком среди сосен, погружается в озеро голышом. Какая роскошь! Серебристый холод обволакивает бедра, пронизывает насквозь. Мошки, кружащие над поверхностью воды, разлетаются и снова слетаются, когда он взмахивает рукой, прорезая жидкую застылость, и вправо и влево к глинистым, утыканным корягами берегам бегут от него круги. Если час ранний, на глади озера лежит дымка тумана. Гарри никогда не любил рано вставать, но теперь увидел в этом смысл — ты с самого начала вступаешь в день, до того, как он зашагал, и ты шагаешь вместе с ним. В туманной дымке чувствуется ночной холодок, незагрязненная свежесть мира, просыпающегося вместе с ним. Мальчишкой Кролик никогда не ездил в летние лагеря — наверное, Нельсон прав, они были слишком бедные, родителям никогда не приходило в голову посылать его туда. Раскаленные, потрескавшиеся тротуары и площадка для игр в Маунт-Джадже были его уделом в летнюю пору, а несколько поездок на побережье Нью-Джерси, предпринятых родителями, остались в его памяти почти как пытка — эти часы, проведенные на захолустных дорогах в старой колымаге, «форде» модели «А», а потом в грязно-коричневом «шевроле», где к жаре добавлялось раздражение, которое выплескивали его мать и сестра, а отец сидел, согнувшись, за рулем, веснушчатая тощая шея его сзади была вся мокрая, тогда как Гарри смотрел в окно на пролетавшие мимо городки Нью-Джерси, похожие, словно искаженное эхо, на его собственный городок, его собственную жизнь, по которой он начинал скучать уже через час. Городок за городком молча демонстрировали ему, сколь жалка его жизнь, более или менее повторяемая миллионами обитателей этих поселений, где дома, и веранды, и деревья были издевательскими слепками с тех, что стояли в Маунт-Джадже, и питали иллюзии других мальчишек, что они пуп земли, что существование их важно, полно смысла и кем-то любовно оберегается. Гарри смотрел на девчонок, шагавших по тротуарам, мимо которых они проезжали, и думал, которая из них станет его женой, а он свою судьбу видел в том, чтобы уехать из Маунт-Джаджа и жениться на девушке из другого городка. Поток машин по мере приближения к побережью становился все гуще, остервенелее, ближе к столичному. Машины с их блеском, их выхлопами всегда казались ему чем-то жестоким. Прибыв наконец на побережье под возмущенные возгласы: на стоянке машин — ни одного свободного места, служитель в купальне грубит, — они чинно проводили несколько часов на незнакомом пляже, где сухой песок обжигал ноги и забирался в купальный костюм, а мокрое ребристое дно океана там, где вода отступила, издавало бесконечно мертвящий запах, запах широко раскинувшей свои владения смерти. От каждой найденной раковины слегка воняло этим кошмаром... Вид родителей в купальных костюмах будоражил его. Мама не выглядела безобразно толстой, как некоторые другие матери, — тело у нее длинное, костлявое и жесткое, а когда она вставала, чтобы подозвать его или маленькую Мим, оказавшихся среди подозрительных чужих людей или в опасной близости от подступающей, по слухам, воды, руки ее взлетали, точно бесперые крылья. И звала она его в таких случаях не Кролик, а «Хасси! Хасси!». А у отца там, где тело закрыто рабочей спецовкой, кожа такая нежная, белая. Кролику втайне нравилось, что отец у него такой белый, он воспринимал это как сокровище, — в бане они с отцом быстро переодевались, не глядя друг на друга, и в конце дня переодевались снова. Возвращение в округ Дайамонд всегда было достаточно долгим, так что ты успевал сгореть под солнцем. Они с Мим начинали лупцевать друг друга — просто чтобы услышать, как вскрикнет другой, и взорвать скуку потерянного дня, который можно было бы плодотворно провести на игровой площадке Маунт-Джаджа в интригах и приятных знакомствах.