— Денежки из одного кармана перекочевывают в другой — они же не испаряются. А заправилы на этом богатеют.
Со скрежетом отодвигается кресло, и Кролик чувствует, что это встал Уэбб. Голос его звучит откуда-то сверху весомо, иронически, примирительно:
— Тебе остается одно — самому стать заправилой.
— Безусловно, — говорит Бадди, понимая, что от него хотят отделаться.
Крошечная точка — птица, возможно сказочный орел, впрочем, нет, судя по тому, как неподвижны его крылья, это канюк, — резвится среди золотистых зубцов горы: то парит над ними, будто крапинка на цветной пленке «Кодака», то ринется вниз и исчезнет из виду, а мимо плывут, плывут облака с голубоватой подбрюшиной. Еще одно кресло царапнуло по плиткам. Резкий возглас: «Гарри!» Голос Дженис.
Он наконец отрывает взгляд от этого великолепия, и, пока глаза его привыкают к окружающему, во лбу возникает боль, возможно, именно с такой несущественной, необъяснимой боли начинается путь человека к смерти — у одних он медленный, будто их кошка лапкой задела, у других стремительный, будто их ястреб унес. Рак, сердечно-сосудистые заболевания.
— Так что же понадобилось Бесси?
Дженис говорит задыхаясь, слегка ошарашенно:
— Она сказала, Нельсон приехал. С этой девицей.
— С Мелани, — говорит Гарри, довольный, что вспомнил. А вспомнив это имя, он одновременно вспоминает, как зовут девчонку Бадди. Джоанна.
— Приятно было с вами познакомиться, Джоанна, — говорит он, прошаясь, пожимая ей руку. Производя хорошее впечатление. Оставляя свою тень.
Гарри везет их домой в «мустанге» Дженис с опущенным верхом; воздушные струи обволакивают их, создавая иллюзию сумасшедшей и опасной скорости. Ветер срывает слова с губ.
— Что же мы, черт бы его побрал, будем делать с парнем? — спрашивает Гарри у Дженис.
— Что ты имеешь в виду? — Когда ветер откидывает назад ее темные волосы, Дженис кажется совсем другой. Глаза сощурены, рот приоткрыт, рука придерживает возле уха шелковую косынку, чтобы не улетела. Прямо Элизабет Тейлор из фильма «Место под солнцем». Даже крошечные морщинки в уголках глаз и те придают ей шику. На Дженис — теннисный костюм и белая кашемировая кофточка.
— Я имею в виду, собирается ли он поступать на работу и вообще, что он намерен делать?
— Послушай, Гарри, он же еще учится.
— По его поведению этого не скажешь. — Он чувствует, что надо кричать. — Мне вот так не повезло — я не ходил в колледж, а ребята, которые ходили, не катались в Колорадо на планерах или черт его знает на чем, пока у отца не кончатся денежки.
— Ты не знаешь, чем они занимались. Да и вообще времена сейчас другие. Так что будь помягче с Нельсоном. После того, что ему пришлось из-за тебя пережить...
— Не только из-за меня.
— После того, что ему пришлось пережить, ты должен быть благодарен, что ему хочется приехать домой. Не важно когда.
— Ну, не знаю.
— Не знаешь — что?
— Не по душе мне это. Слишком я был в последнее время счастлив.
— Не сходи с ума, — говорит Дженис.
Это означает, что ей это не грозит. Однако их всегда роднило то, что она поддается смятению с такой же быстротой, как и он. Ветер со свистом несется мимо, и в душе Гарри от испуга возникает любовь к чему-то безымянному. К ней? К своей жизни? К миру? Когда едешь с горы Пемаквид, городок Маунт-Джадж предстает перед тобой совсем иным, чем когда едешь домой из Бруэра: бывшая картонная фабрика — вытянутый брусок с узкими окнами — внизу, у высохшего водопада, загнанного под землю, чтобы давать электричество, и новая реклама «Эксон» и «Мобил», высоко-высоко вознесенная на алюминиевых столбах в небо над шоссе 422, так что кажется, будто это антенны корабля, прилетевшего из космоса. Солнце, чьи лучи тянутся сейчас над долиной, зажигает оранжевым светом многоэтажье городских окон, и таким внушительным кажется отсюда шпиль лютеранской церкви из песчаника, куда Кролик ходил по воскресеньям в школу к сварливому старому Фрицу Круппенбаху, который внушал им на уроках, что жизнь хороша для тех, кто верит, а для неверующих нет ни спасения, ни мира. Ни мира. Вывеска гласит: ПЕРЕПОЛНЕНО. Притормаживая машину, Гарри чувствует потребность излить Дженис душу:
— Я вчера вечером начал тебе рассказывать про молодую пару, которая заходила к нам в магазин, так девчонка была очень похожа на Рут. И по летам вполне подходит. Постройнее и говорит иначе, но есть в ней что-то, сам не знаю что.
— Это все твое воображение. Ты узнал, как ее зовут?
— Я спросил, но она не сказала. Схитрила. И при этом кокетничала, хотя ни к чему не придерешься.
— И ты считаешь, что это была твоя дочь?
По тону Дженис он понимал, что не следовало ему изливать ей душу.
— Я ведь так не сказал.
— А что же ты сказал? Сообщил мне, что все еще думаешь об этой бабе, с которой ты спал двадцать лет тому назад, и что у вас, оказывается, есть прелестная крошка.
Он кидает на Дженис взгляд и видит, что сходства с Элизабет Тейлор уже нет и в помине: губы жестко сжаты и сморщились, точно спеклись от злости. Ида Лупино. Куда они деваются, все эти знаменитые голливудские стервы? В городе на перекрестке, где Джексон-стрит вливается в Центральную, многие годы стоял просто указатель «стоп», но в прошлом году, после того, как сын мэра разбил свою машину, налетев на этот указатель, здесь поставили светофор, который почти все время мигает: желтый в одну сторону, красный — в другую. Гарри берется за тормоз и делает левый поворот. Дженис на повороте приваливается к нему, так что ее рот оказывается рядом с его ухом.
— Ты просто ненормальный! — кричит она. — Вечно ты хочешь того, чего у тебя нет, и не радуешься тому, что есть. Весь так и расплылся при одной мысли об этой несуществующей доченьке, в то время как твой настоящий сын от твоей собственной жены ждет тебя сейчас дома, ты же говоришь, что хотел бы, чтобы он сидел в Колорадо.
— Я действительно этого хочу, — говорит Гарри: он готов сказать что угодно, лишь бы переменить тему разговора. — И ты не права, считая, что я хочу, чего у меня нет. Мне очень даже нравится то, что я имею. Вся беда в том, что начинаешь бояться, как бы у тебя это не отобрали.
— Ну, во всяком случае, отбирать будет не Нельсон, он от тебя ничего не требует, разве что немного любви, но и этого не получает. Просто понять не могу, почему ты такой странный отец.
Стремясь закончить препирательство до того, как они подъедут к дому мамаши Спрингер, он сбавляет скорость на Джексон-стрит, где каштаны и клены так переплелись, что из-за густой тени кажется, будто сейчас куда позднее.
— Мальчишка что-то затаил против меня, — мягко произносит он, чтобы посмотреть, что за этим последует.
Дженис тотчас снова распаляется:
— Ты все время так говоришь, но это неправда. Он любит тебя. Или любил. — Небо там, где оно виднеется сквозь переплетение ветвей, еще светлое, и по их лицам и рукам, словно мотыльки, скользят блики. — Одно я знаю совершенно твердо, — капризным, но уже куда более мягким тоном говорит она, — я не желаю больше слышать о твоей милой незаконной дочке. Это омерзительно.
— Я знаю. Сам не понимаю, почему я о ней упомянул. — Он ошибся, решив, что они единое целое, и поделившись с ней этим видением из тех времен, когда он был один. Ошибка, свойственная женатым людям.
— Омерзительно! — кричит Дженис.
— Я больше никогда не упомяну об этом, — обещает он.
Они сворачивают на Джозеф-стрит, где пожарный гидрант все еще стоит в выцветшем от времени красно-бело-синем клоунском наряде — так раскрасили его школьницы три года тому назад по случаю двухсотлетия Америки. С вежливостью, рожденной новой неприязнью к Дженис, он спрашивает:
— Поставить машину в гараж?
— Оставь ее у крыльца — она может понадобиться Нельсону.
Они поднимаются на крыльцо, и шагать Гарри так тяжело, будто вдруг возросла сила притяжения. Они с сыном много лет назад пережили сложный период — Кролик себя за это простил, а вот сын, насколько ему известно, его не простил. Когда сгорел дом Гарри, там погибла девочка по имени Джилл — девочка, которую Нельсон любил как сестру. По крайней мере как сестру. Но прошли годы, живые залатали раны, да и столько людей, сраженных болезнями, в которых повинен лишь один Бог, с тех пор пополнили ряды мертвецов, что случившееся не кажется больше таким уж страшным, скорее Кролику кажется, что Джилл просто переехала в другой город, где непрерывно растет население. Джилл было бы сейчас двадцать восемь лет. Нельсону — двадцать два. Подумать только, какое бремя вины вынужден нести Господь Бог.
