— Она — вылитая я.

Теперь уже Рут хохочет:

— Желаемое выдаешь за действительное.

— Нет, правда. Когда она в первый раз явилась в магазин, меня будто оглушило — может, ее ноги, не знаю что. У нее ведь не твои ноги. — А ноги у Рут толстые и переливались белизной, когда она ходила голая по комнате.

— У Фрэнка тоже были неплохие ноги. Пока он не распустил себя, его можно было назвать даже стройным. И высоким, когда он стоял прямо. Люблю я, видно, больших мужчин. А вот мальчики — ни один не унаследовал его роста.

— М-да, Нельсон тоже не такой, как я. Козявка, совсем как его мамаша.

— Ты, значит, по-прежнему с Дженис. В свое время ты называл ее идиоткой, — напомнила ему Рут. Она чувствует себя теперь уже вполне уютно в этой ситуации — откинулась в качалке и покачивается, ноги в носках касаются пола то кончиками пальцев, то пятками, потом снова кончиками пальцев. — Собственно, с какой стати мне рассказывать тебе мою жизнь, когда ты ни слова не говоришь о себе?

— Жизнь у меня довольно заурядная, — говорит он. — Не держи на меня зла за то, что я остался с Дженис.

— О Господи, нет, конечно. Мне просто жаль ее.

— Сестринские чувства, — говорит он с улыбкой.

Жир залег на лице Рут не мягкими округлостями, а шишками, так что, когда она поднимает голову, кажется, будто у нее выросли на лице лишние кости. Какой-то злоумышленник выпятил их.

— А ты совсем вскружил голову Энни, — переводит разговор на другую тему Рут. — Она несколько раз спрашивала меня, слышала ли я о тебе — ведь ты же был героем баскетбола. Я сказала, что мы с тобой учились в разных школах. Она была так разочарована, когда они с Джейми отправились забирать машину, а тебя там не было. Джейми-то больше склонялся купить «фиесту».

— Значит, ты считаешь, что Джейми для нее не находка?

— Находка, но лишь на время. Ты же его видел. Он такой заурядный.

— Надеюсь, она не...

— Не пойдет по моей дорожке? Нет, все будет в порядке. Шлюхи нынче перевелись — кругом одни только здоровые молодые женщины. К тому же я вырастила ее очень наивной. Собственно, я всегда считала себя наивной.

— Все мы наивные, Рут.

Ей явно нравится, что он назвал ее по имени, — надо быть осторожнее. Он ставит фотографию на место и смотрит на нее издали — Эннабел между двумя братьями.

— А как у тебя с деньгами? — спрашивает он, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как бы невзначай. — Не надо немного помочь девочке? Я ведь мог бы дать тебе денег таким образом, чтобы это не выглядело, будто они с неба свалились. К примеру, на обучение девочки, если она хочет получить образование. — Он краснеет, и то, что Рут молчит, не облегчает дела. Качалка перестала покачиваться.

Наконец Рут произносит:

— Это, по-моему, называется отдавать старые долги.

— Я же не тебе их дам, а ей. Причем много дать я не могу. Я хочу сказать, я ведь не богач. Но если пара тысяч для вашего бюджета имеет значение...

Он не доканчивает фразы в надежде, что его прервут. Не может он смотреть на нее — на это незнакомое, расплывшееся лицо. Голос ее, когда она начинает говорить, звучит презрительно, хрипло, как много лет назад, когда они разговаривали лежа в постели.

— Успокойся. Можешь не волноваться, я тебя не подловлю. Если мне действительно станет трудно, я могу продать кусок земли вдоль дороги — пять тысяч за акр, такие деньги здесь она стоит. Словом, Кролик, поверь мне. Она не твоя.

— О'кей. Раз ты так говоришь. — И, почувствовав огромное облегчение, он встает.

Она встает тоже, и, когда они оба так стоят, вся эта нажитая за годы плоть словно спадает с них, и молодой мужчина и молодая женщина, жившая на втором этаже дома на Летней улице, напротив большой церкви из известняка, снова стоят друг против друга, отделенные стенами от всего остального мира — как и тогда, в комнате, принадлежавшей ей.

— Вот что, — шипит она, как ему кажется, с наслаждением; перекошенное лицо блестит. — Я никогда не доставила бы тебе такого удовольствия и не сказала бы, что девочка твоя, даже пообещай ты мне миллион долларов. Воспитала-то ее я. Мы с ней немало провели времени тут, а где, черт подери, был ты? В ту пору, когда мы встретились с тобой у Кролла, ничего же за этим не последовало, а ведь я все эти годы знала, где ты и как ты, тебе же было наплевать, что происходит со мной или с моим ребенком, да и вообще...

— Ты же была замужем, — мягко произносит он. Моим ребенком — как-то это странно прозвучало.

— Конечно, — спешит вставить она. — И за человеком намного лучше тебя — таким ты никогда не будешь, сколько ни язви, у детей был чудесный отец, и они это знают. Когда он умер, мы продолжали жить по заведенным им правилам, точно он все еще с нами, — вот какой это был человек. А как ты там живешь своей мелкой житенкой в Маунт-Джадже, я же ни черта не знаю...

— Мы переезжаем, — сообщает он ей. — В Пенн-Парк.

— Лихо. Там тебе самое место, с этими задавалами. Надо было тебе уйти от этой твоей идиотки двадцать лет назад — для ее и для твоего же блага, но ты не ушел, так что теперь варись в этом котле, варись, но оставь мою Энни в покое. Жуть, Гарри, да и только. При одной мысли, что ты считаешь ее своей дочерью, мне начинает казаться, будто ее вываляли в дерьме.

Он с трубным звуком выпускает воздух через нос.

— А у тебя по-прежнему добрый язычок, — говорит он.

Ей становится неловко; ее волосы с сильной проседью растрепались, и она приглаживает их ладонями так, точно хочет раздавить что-то затаившееся в голове.

— Не надо было мне так говорить, просто очень уж это страшно — то, как ты явился сюда, разодетый в пух и прах, и потребовал у меня мою дочь. Ты навел меня на мысль, что, не сделай я аборта, не уступи родителям, все было бы иначе и у нас могла бы быть сейчас дочь. Но ты же...

— Я знаю. Ты правильно поступила. — Он чувствует, что она борется с собой: ей хочется дотронуться до него, припасть к нему и чтобы он сжал ее в своих неуклюжих объятиях. Он ищет, чем бы закончить разговор. Несколько неуверенно он спрашивает: — А что ты станешь делать, когда Моррис вырастет и уедет из дому?

Тут он вспоминает про шляпу и берет ее тремя пальцами за мягкую новую тулью.

— Не знаю. Еще немного потяну. Что бы ни происходило, земля в цене не упадет. Каждый год, что я живу здесь, прибавляет денег в банке.

Он снова с шумом выпускает воздух через нос.

— О'кей, Рут, раз так — значит, так. Я поехал. Я так понял, что с девочкой номер не проходит?

— Конечно, нет. Подумай как следует. Представь себе, что это была бы твоя дочь. Да такое открытие сейчас только сбило бы ее с толку.

Он моргает. Это что же — признание?

— Я никогда не умел думать как следует, — говорит он.

Рут улыбается, глядя в пол. Эта квадратная выщербинка над скулой прежде всего бросилась ему в глаза, когда он посмотрел на нее сверху. Крупная, жесткая, но в общем-то добрая женщина. Другое человеческое существо, которое говорит ему, что он выглядел большим зайцем, когда она впервые встретила его в неоновом свете счетчика оплаты за стоянку. В ту пору по центру Бруэра еще ходили поезда.

— Мужчинам это не обязательно, — говорит она.

Собака заволновалась, когда они оба встали и голос Рут зазвучал громче, злее, а теперь Фрицци вышла из комнаты, опережая их, и ждет у входной двери, вопросительно помахивая хвостом, прижавшись носом к щели. Рут приоткрывает дверь — сначала внутреннюю, потом наружную, чтобы могла пройти собака, но не Гарри.

— Не выпьешь чашечку кофе? — спрашивает она.

Он обещал Дженис быть в час у Шехнера.

— Господи, нет, спасибо, мне надо назад на работу.

— Значит, ты приезжал сюда только из-за Эннабел? А обо мне ты ничего и знать не хочешь?

— Я же выслушал все, что ты мне рассказала, верно?

— Не хочешь знать, есть ли у меня дружок, вспоминала ли я это время тебя?

— М-м, ну, я уверен, это было бы очень интересно. Судя по всему, ты отлично устроилась. И Фрэнк, и Моррис, и кто там у тебя еще?