Гупиль проводил господина и госпожу Миноре почти до самых ворот и, убедившись, что никто не может их подслушать, сказал:
— Помогите мне купить контору Диониса, и я расстрою женитьбу виконта де Портандюэра.
— Каким образом? — спросил великан-почтмейстер.
— Неужели вы полагаете, что я круглый идиот и расскажу вам свой план? — ответил старший клерк вопросом на вопрос.
— Так давай, мой мальчик, расстрой этот брак, а там видно будет, — сказала Зелия.
— Я не стану ввязываться в такие дела, не имея других гарантий, кроме вашего: «там видно будет!» Молодой виконт храбрец, он может меня убить; я должен быть настороже и суметь при нужде сразиться с ним и на шпагах и на пистолетах. Дайте мне денег, и я сделаю все, что нужно.
— Расстрой этот брак, и я дам тебе денег, — сказал почтмейстер.
— Вы уже девять месяцев никак не решитесь одолжить мне жалкие пятнадцать тысяч франков на покупку конторы судебного исполнителя Лекера и хотите, чтобы я поверил вам на слово! Дело ваше — проморгаете наследство и поделом вам.
— Если бы речь шла о пятнадцати тысячах франков и о конторе Лекера, я бы еще подумала, — сказала Зелия, — но выложить пятьдесят тысяч экю!..
— Да ведь я отдам, — пообещал Гупиль, пристально глядя на Зелию, однако почтмейстерша осталась непреклонной. Нашла коса на камень.
— Мы подождем, — сказала Зелия.
«Имей после этого талант творить зло! — подумал Гупиль, уходя. — Но пусть только эти людишки попадутся мне, я выжму их, как лимон».
Проводя время в обществе Савиньена, доктор, мировой судья и кюре убедились, что у юноши превосходный характер. Любовь виконта к Урсуле, столь бескорыстная и верная, вызывала у троих друзей самое живое сочувствие, и в мыслях они давно соединили судьбы детей. Вскоре однообразие патриархальной жизни и уверенность в будущем придали отношениям Урсулы и Савиньена видимость братской любви. Доктор часто оставлял их одних. Он был уверен в очаровательном юноше, который, входя, целовал Урсуле руку, но никогда не стал бы делать этого наедине с ней, с таким почтением оберегал он невинность и душевную чистоту девушки, чья чувствительность, как он уже не раз убеждался, была столь обостренной, что грубое слово, равнодушный взгляд или резкий переход от нежности к суровости могли оказаться для нее смертельными. Смелее всего влюбленные были по вечерам, в присутствии стариков. Так, полные тайных радостей, прошли два года, не ознаменовавшиеся никакими событиями, кроме безуспешных попыток виконта добиться у матери согласия на брак с Урсулой. Он часами уговаривал ее, но госпожа де Портандюэр с упорством истинной бретонки либо выслушивала доводы и просьбы сына молча, либо отвечала отказом. В девятнадцать лет Урсула, изящная, прекрасно воспитанная, превосходная музыкантша, была само совершенство. Она славилась в округе красотой, благородством манер, образованностью, и однажды доктору пришлось отказать маркизе д'Эглемон, просившей руки Урсулы для своего старшего сына[168]. Савиньен случайно узнал об этом сватовстве, которое Урсула, и доктор, и госпожа д'Эглемон хранили в глубокой тайне, лишь полгода спустя. Тронутый подобной щепетильностью, он в очередной раз попытался переубедить мать и услышал в ответ: «Если д'Эглемоны согласны на неравный брак, разве это что-либо меняет для нас?»
В декабре 1834 года набожный старец стал заметно дряхлеть. Встречая доктора, которому исполнилось восемьдесят восемь лет, после обедни и видя, как пожелтело его изборожденное морщинами лицо и потускнели глаза, все в городе толковали о скорой смерти старика. «Вот тут-то все и выяснится», — говорили немурцы наследникам. В самом деле, все ждали смерти доктора Миноре, как разгадки увлекательной задачи. Однако доктор не сознавал, что болен, и ни несчастная Урсула, ни Савиньен, ни мировой судья, ни кюре не решались разрушить его иллюзии; городской врач, навещавший старца каждый вечер, не отваживался прописать ему какое бы то ни было лекарство. У старого Миноре ничего не болело, он просто тихо угасал. Ум его оставался четким, ясным и могучим. У людей такого склада душа владычествует над плотью и дает силы без страха смотреть в глаза смерти. Чтобы отдалить роковой час, кюре освободил своего прихожанина от посещения обедни и позволил ему творить молитву дома; доктор скрупулезно выполнял все предписания церкви: чем ближе подходил он к могиле, тем сильнее любил Господа. При свете вечности все мучившие его вопросы получали разрешение. В начале нового года Урсула добилась, чтобы крестный продал лошадей и карету и уволил Кабироля. Мировой судья, чью тревогу относительно будущего Урсулы полупризнания доктора отнюдь не рассеяли, коснулся однажды вечером деликатного вопроса о наследстве и доказал своему старому другу необходимость освободить Урсулу из-под опеки. Тогда бывшая воспитанница доктора имела бы право получить отчет об опеке и владеть имуществом, что позволило бы увеличить ее долю. Однако, хотя старик и согласился на предоставление дееспособности, он так и не открыл мировому судье своих намерений. Чем более настойчиво пытался мировой судья узнать, каким образом собирается доктор обеспечить Урсулу, тем более недоверчив делался умирающий. Кончилось тем, что напуганный Миноре решительно отказался от мысли доверить мировому судье тайну тридцати шести тысяч франков ренты в облигациях на предъявителя.
— Зачем рисковать? — спросил его Бонгран.
— Чем больше риска, тем меньше шансов проиграть, — отвечал доктор.
Бонгран повел дело с предоставлением дееспособности так споро, что закончил его ко дню двадцатилетия мадемуазель Мируэ. Этому дню рождения Урсулы суждено было стать последним праздником в жизни доктора; смутно предчувствуя близкий конец, старик решил торжественно отметить эту дату и устроил небольшой бал, на который пригласил молодых людей и девиц из семейств Дионисов, Кремьеров, Миноре и Массенов. На парадный обед, предшествовавший балу, были приглашены Савиньен, Бонгран, кюре с его двумя викариями, немурский врач и госпожи Зелия Миноре, Массен и Кремьер, а также Шмуке.
— Я чувствую, что жизнь моя близится к концу, — сказал старик нотариусу в конце вечера. — Прошу вас, приходите завтра вечером составить отчет об опеке, который я должен дать Урсуле, чтобы не осложнять дела с наследством. Благодарение Господу, я ни на су не обманул своих наследников и тратил только доходы с капитала. Господа Кремьер и Массен, а также мой племянник Миноре входят в семейный совет, и им следует прийти вместе с вами.
Массен подслушал эти слова и довел их до сведения всех остальных наследников, отчего они, вот уже четыре года то и дело бросавшиеся из одной крайности в другую и воображавшие себя то богачами, то нищими, пришли в восторг.
— Он тает как светоч, — сказала госпожа Кремьер.
В два часа ночи, когда в гостиной доктора остались только Савиньен, Бонгран и кюре Шапрон, старый Миноре указал на Урсулу, очаровательную в бальном наряде, и сказал: «Я вверяю ее вам, друзья мои! Через несколько дней меня не станет, и я уже не смогу вступиться за нее; возьмите ее под свою защиту до тех пор, пока она не выйдет замуж... Я боюсь за нее».
Слова эти произвели на друзей доктора гнетущее впечатление. Из отчета об опеке, зачитанного через несколько дней в присутствии членов семейного совета, выяснилось, что доктор должен Урсуле десять тысяч шестьсот франков, — в эту сумму входили доходы с ренты в тысячу четыреста франков, купленной на деньги капитана де Жорди, и маленький капитал в пять тысяч франков, составившийся из денежных подарков, которые доктор в течение пятнадцати лет делал своей воспитаннице к праздникам и дням рождения.
Этот отчет в присутствии свидетелей был произведен по совету мирового судьи, который опасался — и, к несчастью, недаром, — что смерть доктора повлечет за собою всяческие осложнения. На следующий день после подписания отчета об опеке, который сделал Урсулу владелицей десяти тысяч шестисот франков и ренты, приносящей в год одну тысячу четыреста франков, старик так ослабел, что уже не смог подняться с постели. Как ни замкнуто он жил, наследники, сновавшие по городу, словно бусины разорвавшихся четок, тотчас проведали, что доктор при смерти. Массен, пришедший осведомиться о здоровье дядюшки, узнал от самой Урсулы, что старик лежит в постели. На беду, немурский врач объявил, что день, когда Миноре сляжет, будет его последним днем. С той минуты, как наследники узнали, что дядюшка совсем плох, они, несмотря на холод, только и делали, что, стоя посреди улицы, на площади или у дверей собственных домов обсуждали это долгожданное событие и высматривали, не идет ли кюре соборовать умирающего. Поэтому, когда через два дня ризничий с распятием в руках, а следом за ним аббат Шапрон в сопровождении викария и двух служек пересекли Главную улицу и направились на улицу Буржуа, наследники присоединились к этой процессии, желая проникнуть в дом дядюшки и проследить, чтобы вожделенные сокровища остались в целости и сохранности, а затем прибрать их к рукам. Доктор, заметив позади священнослужителей наследников, которые преклонили колена, но, даже и не думая молиться, пожирали его глазами, горящими ярче церковных свечей, не мог сдержать лукавой усмешки. Кюре обернулся, увидел наследников и стал читать молитвы гораздо медленнее, чем прежде. Почтмейстеру первому надоело стоять в неудобной позе, вслед за ним с колен поднялась его жена. Массен, боявшийся, как бы Зелия с мужем не прикарманили какую-нибудь мелочь, последовал за ними в гостиную, и вскоре там собрались все наследники.
