— Дом принадлежит нам! — выпалил Серизе.

— Каким образом?

— Клапарон потребовал повышения продажной цены от имени некоего десятника, одного из заимодавцев: этого малого зовут Совенью. По его поручению поверенный Дерош вчинил иск, и завтра утром вы получите уведомление... Это дело стоящее; Клапарон, Дюток и я, пожалуй, сложимся и сами купим дом... Что бы я делал без Клапарона? Мне пришлось забыть старые обиды... Да, да, я все простил ему, ты даже не поверишь, дружище, я обнял его! Так что тебе придется изменить свои условия...

Последняя фраза прозвучала особенно страшно, потому что Серизе сопроводил ее ужасной гримасой; он не отказал себе в удовольствии разыграть сцену из «Единственного наследника»[74], не переставая наблюдать за поведением провансальца.

— О Серизе! — воскликнул Теодоз. — А я-то желал тебе добра!

— Говоря между нами, мой милый, ты этого заслужил!..

И Серизе ударил себя в грудь:

— У тебя нет сердца! С тех пор, как ты решил, что взял над нами верх, ты пытаешься нас раздавить... Я тебя вытащил из грязи, спас от голода! Ты подыхал, как последний болван... Мы проложили тебе путь к богатству, создали тебе прекрасное положение в обществе, ввели в дом, где есть богатая невеста... А как ты нам отплатил? Отныне я тебя знаю, и мы всегда будем начеку.

— Значит, война? — спросил Теодоз.

— Ты первый открыл стрельбу, — ответил Серизе.

— Но если вы меня уничтожите, плакали ваши денежки! А если вам это не удастся, вы приобретете в моем лице врага!..

— Ты повторяешь слова, которые я говорил вчера Дютоку, — холодно сказал Серизе. — Но ничего не поделаешь, у нас нет иного выбора... Приходится действовать сообразно обстоятельствам... Однако я добрый малый, — продолжал он после паузы, — принеси мне завтра в девять утра двадцать пять тысяч франков, и Тюилье сохранит дом... Мы будем по-прежнему служить тебе верой и правдой, а ты в свое время с нами расплатишься... Ну, разве это не благородно, мой милый, после всего, что сейчас произошло?..

И Серизе похлопал Теодоза по плечу с циничным добродушием, куда более унизительным, чем клеймо палача.

— Хорошо, но дай мне срок до полудня, — ответил провансалец, — ибо, как ты любишь говорить, дело требует времени!

— Попробую уговорить Клапарона. Этот человек ужасно нетерпелив!

— Итак, до завтра! — проговорил Теодоз с видом человека, принявшего решение.

— До свиданья, дружище, — протянул Серизе, гнусавя так, что прекрасное слово «до свиданья» прозвучало, в его устах, как брань.

«Ну, он, кажется, готов, эк его качает!» — подумал Серизе, следя из окна за Теодозом, который шел по улице как потерянный.

Свернув на улицу Пост, адвокат быстрым шагом направился к дому г-жи Кольвиль; он был чрезвычайно возбужден и время от времени разговаривал сам с собой. Сильное волнение и пожиравшая его, как огонь, тревога, знакомая многим парижанам, ибо положение, в котором оказался Теодоз, — отнюдь не редкость в Париже, привели молодого человека в состояние одержимости; он испытывал непреодолимую потребность выражать свои чувства вслух. Небольшая подробность наглядно объясняет такого рода состояние. Достигнув места, где скрещиваются улица Сен-Жак дю О-Па и маленькая улочка Дез-Эглиз, ла Перад воскликнул:

— Я убью его!..

— Малый, видать, чем-то недоволен! — заметил проходивший мимо рабочий.

И эта шутка, словно чудом, погасила адское пламя, терзавшее душу Теодоза.

Выйдя от Серизе, он решил во всем признаться Флавии и довериться ей. Многие южане таковы: они сохраняют присутствие духа до определенного мгновения, а потом разом приходят в уныние. Он вошел в дом Кольвиля. Флавия была одна в комнате. Взглянув на Теодоза, она испугалась, решив, что он сейчас либо силой овладеет ею, либо убьет.

— Что с вами? — вскричала она.

— Я... — пробормотал он. — Любите ли вы меня, Флавия?

— Как вы можете в этом сомневаться?

— Любите ли вы меня беззаветно? Не перестанете ли вы любить меня, даже если я окажусь преступником?

«Неужели он кого-нибудь убил?» — подумала Флавия.

Она ничего не ответила Теодозу и лишь утвердительно кивнула головой.

Молодой адвокат почувствовал острую радость, какую чувствует утопающий, ухватившийся в последнюю минуту за ветвь плакучей ивы; вскочив со стула, он бросился к дивану, на котором сидела Флавия, и, содрогаясь от рыданий, способных тронуть сердце старого судьи, оросил слезами руки Флавии.

— Меня ни для кого нет дома! — сказала г-жа Кольвиль горничной.

Закрыв дверь, она возвратилась к Теодозу, испытывая прилив материнской нежности. Сын Прованса лежал, растянувшись на диване, и плакал, зарывшись головой в подушку. В руках у него был платок; когда Флавия взяла этот платок в руки, он был мокрым от слез.

— Что случилось? Что с вами? — спросила она.

Натура — величайший из актеров — сослужила отличную службу Теодозу. Он больше не играл роль, он был теперь самим собой, и его слезы, нервический припадок, как нельзя лучше увенчали комедию, которую он дотоле разыгрывал.

— Вы просто дитя! — проговорила Флавия нежным голосом, перебирая волосы Теодоза и с радостью замечая, как высыхают его глаза.

— Только вы одна существуете для меня в целом свете! — воскликнул он, покрывая страстными поцелуями руки Флавии. — И если вы останетесь со мной, если вы будете для меня тем, чем служит душа для тела и тело для души, — прибавил он, постепенно приходя в себя и с нежностью глядя на нее, — в таком случае я опять обрету утраченное мужество.

Он встал и прошелся по комнате.

— О да, я снова ринусь в бой, я, как Антей, вновь почерпну силы, прильнув к своей матери, я задушу собственными руками гадюк, что обвились вокруг меня! Они дарят меня змеиными поцелуями, они увлажняют мои щеки ядовитой слюной, они жаждут моей крови, моей чести! О горькая нищета!.. Сколь велик тот, кто встречает ее, не сгибаясь, высоко подняв голову!.. Лучше бы я умер от голода на своем жалком ложе три года назад!.. Гроб кажется мне пуховой периной в сравнении с той жизнью, какую я сейчас веду!.. Вот уже полтора года, как я вкусил от жизни буржуа!.. И в ту самую минуту, когда я стою на пороге почетного и счастливого существования, на пороге блестящего будущего, когда я уже усаживаюсь за пиршественный стол, палач ударяет меня по плечу... Да, этот изверг ударил меня по плечу и прохрипел мне на ухо: «Уплати десятину дьяволу или погибни!..» И он думает, что я не сокрушу его... Что я не раздеру ему пасть, не выпущу из него кишки! Да, именно так я и поступлю! Взгляните, Флавия, высохли у меня глаза? Отлично, теперь я вновь смеюсь, я чувствую свою силу, я опять обретаю прежнюю мощь... О, скажите, что вы меня любите... Повторите еще раз! Эти слова прозвучат для меня как весть о помиловании для приговоренного к смерти.

— Вы просто ужасны, друг мой!.. — прошептала Флавия. — Вы довели меня до изнеможения.

Несчастная женщина ничего не понимала, в полуобморочном состоянии она без сил опустилась на диван, потрясенная видом и речами Теодоза.

Молодой человек упал на колени.

— О, простите... простите! — проговорил он.

— Но что все-таки с вами произошло? — спросила Флавия.

— Меня хотят погубить. Подтвердите же свое обещание отдать за меня Селесту, и вы увидите, какую великолепную жизнь я создам для нее и для вас!.. А если вы колеблетесь, ну что ж, тогда вы станете моей, и немедля!..

Весь его вид говорил о такой отчаянной решимости, что Флавия в испуге вскочила с дивана и принялась ходить по комнате...

— О мой ангел-хранитель! Коленопреклоненный, я обращаюсь к тебе... Какое чудо! Теперь я вижу, что господь за меня! На меня снизошло озарение. Меня осенила великая мысль!.. О, благодарю тебя, мой добрый ангел-хранитель, великий Теодоз! Ты спас меня!