Но профессор, словно нарочно действуя назло Джироламо, ничуть не спешил. Он приблизился, остановился в двух шагах от кровати, иронически покачал головой при виде разбитых тарелок и подноса на полу, потом поглядел на юношу:
— Хорошенькие вещи мне про вас рассказывают!
Джироламо побледнел. «Ну вот», — подумал он, страдая так, что хотелось закричать. Наконец ему удалось произнести дрожащим голосом:
— Если я должен уехать, то прошу вас, синьор профессор, отправьте меня поскорее…
Врач взглянул на него:
— Уехать? Кто вам сказал, что вы должны уехать?
— Но из-за Полли… За все, что я наделал… на нижнем этаже…
Профессор наконец понял.
— Ах, вот оно что! — воскликнул он холодно и подошел вплотную к кровати, сделав спутникам знак следовать за ним. — В этом случае, мой мальчик, вы ошиблись… Поведение больных меня не касается. Здесь не исправительное заведение, а клиника! Мы занимаемся их телом, а не душой, только их телом и даже одною его частью. Я распорядился, чтобы вас больше не возили на первый этаж, вот и все. А что касается отъезда, так вы отсюда уедете, когда мы сочтем это необходимым. — Он повернулся к брату милосердия и с повелительным жестом приказал ему: — Снимите одеяло.
Австрияк повиновался. Обнаженный Джироламо дрожал, мысли его путались, думать он был не в силах; ему казалось, что его уничтожили, и дальше этого ощущения — что его не существует — он пойти не мог. Между тем профессор наклонился и сосредоточенно ощупывал короткими пальцами больное колено. Джироламо смотрел на него, ощущая себя только телом, лишенным воли и разума. Профессор выпрямился.
— Покажите мне снимки! — сказал он ассистенту.
У того под мышкой было несколько металлических кассет. Он вынул три рентгеновских снимка колена Джироламо и протянул хирургу, а тот долго рассматривал их на свет и сравнивал. На первом снимке видно было на черном фоне белесое ядро: коленная чашечка и сочленение берцовой и бедренной кости, все затуманенное и искаженное; на втором негативе эта за-туманенность, это искажение стали меньше, вокруг появилось черное поле; но на третьем снимке туман и искажение были такие же, как на первом, и даже, казалось, немного увеличились. Профессор вернул снимки ассистенту и обернулся к мальчику:
— Вы вернулись к тому же состоянию, в каком прибыли в санаторий… Довольны?
— Какое состояние? — начал было юноша, но собеседник его прервал:
— Думайте о том, как вылечиться! Я бы на вашем месте не стал так наплевательски относиться к болезни. А теперь отправляйтесь на солнце! Йозеф, выставьте его на террасу! — И профессор в сопровождении ассистента вышел, не дожидаясь ответа Джироламо.
Йозеф распахнул дверь, дал мальчику темные очки и узкий плед, чтобы прикрыть живот, убрал одеяла и несколькими движениями сильных рук вытолкнул кровать на террасу. Джироламо, голый, съежившийся на матраце и стыдящийся своей наготы, вдруг очутился на воздухе. Было холодно, заливавшее террасу веселое сверкающее солнце только что не давало замерзнуть. Другие кровати с растянувшимися на ослепительных простынях смуглыми телами уже стояли на солнце, и в великолепном свете зимнего утра казались не такими отвратительными даже язвы, свищи и нарывы, безобразившие эти неподвижные члены… Некоторые больные читали, другие, ничего не делая, лежали на спине неподвижно, как мертвые: на дальнем конце террасы кто-то из больных завел патефон, ветер с перерывами доносил оттуда легкие нестройные звуки. День выдался такой солнечный, что ярче некуда. Всюду, куда хватал глаз, на фоне твердого блистающего неба отчетливо виднелись зубчатые снежные вершины, горным венцом охватившие долину; еловые леса были припорошены недавними метелями: на искрящихся склонах можно было различить черные фигурки лыжников, которые скользили во все стороны, падали, вставали, исчезали за белыми холмами и вновь появлялись. Но Джироламо смотрел на этот ликующий пейзаж глазами, полными слез: ничего не случилось, он только не увидит больше ни Брамбиллы, ни маленькой англичанки; теперь он один, а выздоровление отодвинулось куда-то далеко-далеко.
