— Извини, — сказала она, вставая с дивана. Она прошла в коридор и слегка приоткрыла входную дверь. В первый момент она никого не заметила, но, опустив глаза, увидела круглое личико дочки, ее длинные волосы и завязанный на голове бант.
— Я же просила бабушку не пускать тебя вниз… У меня гости, — сказала она, не открывая двери.
— Бабушка спрашивает, придешь ли ты обедать.
— Приду… А теперь иди… и больше не заходи за мной… Я сама приду.
— Ладно.
Девочка послушно ушла. В приоткрытую дверь женщине не было ее видно, она только слышала, как девочка медленно поднималась по слишком высоким для ее ножек ступенькам. Потом звук детских шагов затих, и она осторожно прикрыла дверь. Она почувствовала, что офицер стоит на пороге гостиной. Не оборачиваясь, она наклонила голову так, что волосы опять упали ей на глаза, и сказала:
— Может, пойдем в мою комнату?
Они прошли по коридору в спальню. Там тоже царил холодный полумрак; словно неосязаемое пыльное облако, он окутывал низкую кровать и два-три простых стула, и от этого спальня казалась пустынной и нежилой. Она пропустила офицера вперед и закрыла дверь. Потом обернулась и сразу очутилась в его объятиях. На этот раз он обнял ее так сильно и неумело, что, не удержавшись на ногах, они оба сели на постель. Все еще находясь в его объятиях, она протянула руку и зажгла стоящую на тумбочке лампу. Он сразу же отпустил ее. Не зная, что сказать, она спросила растерянно:
— Что ты обо мне думаешь?
Офицер внимательно оглядел ее. На мгновенье она испугалась, что он скажет какую-нибудь пошлую, грубую фразу, которая обидит ее, и пожалела, что задала подобный вопрос.
— Я думаю, — ответил он наконец совершенно искренне и даже как-то застенчиво, — я думаю, что ты очень красивая.
Она опустила глаза с довольной усмешкой.
— Спасибо, ты очень любезен. — Затем, оправив юбку, встала с кровати. — Пойду, закрою окно.
Она подошла к окну и опустила жалюзи. И подумала: «Надо сказать, чтобы он раздевался». И опять ее злила его неопытность, вынуждающая ее к бесстыдству. Но едва эта мысль промелькнула у нее в голове, как она вдруг заметила, что офицер спокойно снимает мундир и вешает его на стул. Затем он стал расстегивать брюки. Такая неожиданная развязность рассердила ее. Ей показалось, что она совсем не вяжется с робостью первых объятий.
Присев на край кровати, она, не говоря ни слова, сжав зубы от затопившей ее ярости, наклонилась, чтобы снять туфли. Она слышала, как юноша укладывается за ее спиной; и тут вдруг мысль о том, что он смотрит на нее, окончательно вывела ее из себя.
— Прошу тебя, — сказала она сердито, резко обернувшись к нему, — отвернись… Не выношу, чтобы на меня глазели, когда я раздеваюсь.
Она заметила, что ее негодующий тон несколько озадачил его. Тем не менее он послушно повернул голову на подушке, но остался лежать на спине, наполовину прикрыв одеялом голую грудь. Она встала и, дрожа от холода, торопливо сняла все, что на ней было надето. Но то ли нетерпение, то ли любопытство заставило юношу обернуться и увидеть ее в самой неизящной и неуклюжей позе, когда, стоя одной ногой на полу и уперев колено другой в край кровати, вытянувшись всем телом вперед, с болтающимися грудями и свисающими вниз волосами, она забиралась в постель. Это обозлило ее еще больше. Перегнувшись через него, подставив его взгляду теплую темноту подмышек, она погасила лампу на тумбочке.
Потом они лежали обнявшись под грубым стеганым одеялом, царапающим их голые тела. В темноте она ощущала его руку, которая опять упорно, не переставая гладила ей лоб и глаза. К его прежней сентиментальной нежности прибавился трепет ревнивой страсти. Там, где ее тело не прикасалось к нему, ей было холодно, и она чувствовала, как под лавиной его ласк губы ее кривит горькая гримаса печальных раздумий. Ей хотелось бы ни о чем не думать, но мозг, точно высвободившись из-под контроля ее воли, лихорадочно и неустанно работал. Правда, в сознании ее возникали не столько мысли, сколько образы, несуразные, несвязные, перемешанные с воспоминаниями и туманными мечтами. Она представляла, например, как юноша влюбится в нее и увезет ее к себе на родину. А потом воображала, как она будет жить в Англии, рисовала себе людей, с которыми будет встречаться, дом, где поселится, свою дочь и мать. От этих картин она переходила к другим, никак не связанным с предыдущими, а они в свою очередь порождали следующие, странные и, казалось бы, совершенно неожиданные. Она вдруг спрашивала себя, кто был тот мужчина, который поздоровался с ней сегодня незадолго до того, как она встретила английского офицера. Все эти невольные порождения фантазии раздражали ее. К тому же ее все время, точно холод, от которого коченела спина, мучила настойчивая, неотвязная мысль: брать или не брать деньги?
Так лежала она в темноте, в глубокой тишине теперь уже спустившегося вечера. Наконец она задремала. Проснувшись, она никак не могла понять, сколько времени она проспала. Она увидела, что офицер уже встал, оделся и застегивает мундир. Лампа освещала комнату, в которой царил беспорядок, обычный при такого рода свиданиях.
— Я подожду тебя там, — сказал офицер, кивнув на дверь, и вышел.
Когда он ушел, она некоторое время лежала не двигаясь на смятой постели. Потом вдруг испугалась, что офицер улизнул, не заплатив. Такое с ней уже случалось; одно то, что он ушел столь поспешно, было подозрительно. Ей стало противно своего страха, и все еще лежа в постели она почти надеялась, что офицер в самом деле удрал: тогда бы он по крайней мере оказался перед нею в долгу — и не только потому, что не заплатил. Тем не менее она встала и быстро натянула платье, не в силах отделаться от обступивших ее, словно ароматы продажной любви, гнусных опасений.
Она подошла к зеркалу причесаться и увидела в нем свои широко раскрытые, словно в ярости, глаза — алчные, злые, подозрительные. Всматриваясь в эти бесстыдные глаза, она обнаружила на тумбочке подзеркальника пачку денег, сложенных вчетверо. Наморщив лоб, она пересчитала их с чувством горького любопытства. Денег оказалось гораздо больше, чем она ожидала. Тогда она испугалась, что офицер действительно ушел и быстро вышла из комнаты.
Она нашла его в гостиной, сидящим на диване. Он зажег лампу, налил себе в бокал виски и закурил. Увидев ее, он встал.
Она подошла к нему запыхавшись, сказала:
— Это хорошо, что ты решил выпить… Налей немного и мне.
Офицер взял бутылку и наполнил ее бокал. Она села и жадно выпила. Теперь ей было страшно, что офицер уйдет, так же как раньше она боялась, что он ее поцелует. Ее охватила мучительная тоска, чувство унизительного и безысходного одиночества. Ей хотелось, чтобы он остался. Они бы вместе выпили, напились бы. Она понимала: ей хочется выпить потому, что напившись она сможет сказать офицеру многое такое, до чего ему, вероятно, нет дела, но что рано или поздно ей придется кому-нибудь высказать.
Она налила себе второй бокал и хотела налить ему. Но он отказался, помахав рукой.
— Больше не хочешь? — спросила она испуганно.
— Нет, спасибо.
— Идея! — воскликнула она, взглянув на него, и в глазах ее вспыхнула вдруг надежда. — Почему бы тебе не остаться у меня поужинать… Я сама приготовлю… Приготовлю тебе спагетти… Ты любишь спагетти?
— Люблю, — ответил он и с сожалением добавил: — Но мне надо скоро идти.
— Нет… не уходи… Оставайся ужинать, а потом переночуешь у меня.
Она приободрилась, увидев, как он, словно оправдываясь, качает головой, точно она упрекнула его в чем-то таком, в чем он совсем не виноват.
— Мне хотелось бы остаться, — сказал он просто. — Всякий бы на моем месте захотел остаться… Но не могу.
Сказав это, он встал. Ее охватила паника, и, бросившись к нему, она взяла его руку и поднесла к губам.
— Не уходи, — попросила она. И уже не отдавая себе отчета в том, что говорит, добавила: — Я чувствую, что полюблю тебя, если ты останешься.
— Я должен уйти. Ничего не поделаешь — служба, — объяснил он. Потом сказал, отнюдь не желая ее уколоть: — Завтра ты будешь с кем-нибудь другим и не вспомнишь обо мне.
