— А! И кого убили?
— Много не скажу… Кажется, певичку из кафешантана…
Ганимар отозвался просто:
— Сто тысяч чертей!
Двадцать минут спустя он вышел из метро и направился к улице дю Берн.
Жертва убийства, известная в театральном мире под прозвищем Женни Сапфир, занимала скромную квартирку на третьем этаже. В сопровождении полицейского главный инспектор проследовал вначале через две комнаты, затем вошел в помещение, где находились уже следователи, которым поручили расследование, начальник Сюрте господин Дюдуа и медицинский эксперт.
При первом же взгляде Ганимар вздрогнул. Он увидел лежавшее на диване безжизненное тело молодой женщины, пальцы которой намертво вцепились в обрывок красного шелка! На плече, выступавшем из корсажа с глубоким вырезом, виднелись две раны, вокруг которых кровь уже застыла. Искаженное, почти почерневшее лицо выражало безумный ужас.
Врач-эксперт, окончивший как раз осмотр, произнес:
— Первые заключения не вызывают сомнений. Жертву дважды ударили кинжалом, затем — задушили. Смерть от удушья очевидна.
«Сто тысяч чертей!» — сказал опять про себя Ганимар, вспоминая слова Люпэна, нарисованную им картину преступления.
Следователь пытался возразить:
— На шее, однако, не видно синяков…
— Удушение, — заявил доктор, — могло быть выполнено с помощью этого шелкового шарфика, бывшего на убитой; от него и остался этот обрывок, за который она, повидимому, цепляясь обеими руками, пытаясь себя защитить.
— Почему же, — спросил следователь, — от него только клочок?
— Остальная часть, вероятно — пропитанная кровью, могла быть у несена убийцей. Вот здесь легко различить торопливые надрезы, сделанные ножницами.
— Сто тысяч чертей! — в третий раз сквозь зубы повторил Ганимар. — Проклятый Люпэн все разглядел, не будучи здесь ни минуты!
— А мотивы преступления? — спросил следователь. — Замки взломаны, содержимое шкафов переворошено. Нет ли на сей счет каких-либо сведений, мсье Дюдуа?
Начальник Сюрте на это отвечал:
— Могу по крайней мере выдвинуть гипотезу, основанную на показаниях служанки. Жертва, талант которой был довольно посредственным, но известная своей красотой, совершила два года тому назад путешествие в Россию, откуда вернулась с великолепным сапфиром, подаренным, по слухам, персоной, близкой к царскому двору. Женни Сапфир, как ее с тех пор стали называть, чрезвычайно гордилась этим подарком, хотя, из осторожности, его не носила. Не будет ли естественным предположить, что кража этого камня и стала причиной убийства?
— Знала ли служанка то место, в котором он находился?
— Нет, его не знал никто. И беспорядок в этой комнате может служить доказательством, что убийца тоже его не знал.
— Сейчас допросим горничную, — молвил следователь. Господин Дюдуа отвел главного инспектора в сторонку и сказал:
— У вас какой-то странный вид, Ганимар. Что случилось? Вы о чем-нибудь догадываетесь?
— Ни о чем, шеф.
— Тем хуже. Нам в Сюрте очень нужен громкий успех. Уже несколько преступлений такого рода остались нераскрытыми. На этот раз надо найти виновника, причем — быстро.
— Будет трудно, шеф.
— Надо, Ганимар, надо. Послушайте меня. Если верить горничной, Женни Сапфир, которая вела весьма размеренный образ жизни, частенько, в течение месяца, после возвращения из театра, то есть к половине одиннадцатого вечера, принимала у себя мужчину, который оставался у нее примерно до полуночи. «Это человек светский, — утверждала Женни Сапфир, — он собирается на мне жениться». «Светский мужчина», впрочем, предпринимал все предосторожности для того, чтобы не быть увиденным, поднимая воротник и надвигая на лицо поля шляпы, когда проходил перед ложей консьержки. А Женни Сапфир, еще до его появления, всегда отпускала горничную. Именно эту личность мы и должны найти.
— Он не оставил никаких следов?
— Никаких. Перед нами, очевидно, крепкий орешек, который хорошо подготовил свое преступление и совершил его при всех возможных шансах остаться безнаказанным. Его арест сделает нам честь. Я рассчитываю на вас, Ганимар.
— Вы рассчитываете на меня, шеф, — повторил инспектор — Что ж, посмотрим, посмотрим… Не скажу «нет»… Однако…
Он выглядел чрезвычайно взвинченным, и его волнение удивило господина Дюдуа.
— Однако, — продолжал тот, — однако, клянусь вам… Вы слышите, шеф, клянусь вам…
— Вы клянетесь? В чем?
— Да так… Поглядим, шеф — Поглядим…
И только выйдя наружу, оказавшись опять в одиночестве, Ганимар завершил эту фразу. Завершил ее громким голосом, притопнув ногой, с сильнейшим гневом в голосе:
— Но клянусь перед самим Господом, что арест будет произведен моими собственными средствами, без того, чтобы я употребил хотя бы малую толику тех сведений, которые доставил мне этот негодяй. Нет! Ни за что!
Меча громы и молнии против Люпэна, в ярости от того, что на него навалили это дело, но полный решимости добиться его разгадки, Ганимар долго бродил без цели по улицам. С гудящей головой он пытался внести хоть немного порядка в собственные мысли и отыскать среди хаотично разбросанных фактов хоть крохотную подробность, не подозреваемую Люпэном, которая могла бы привести его к успеху.
Ганимар торопливо пообедал у виноторговца, затем продолжил прогулку и вдруг остановился, озадаченный, сконфуженный. Он увидел, что снова входит в ворота на улице Сюрена, во двор того самого дома, в который Люпэн заманил его несколькими часами раньше. Превосходившая его волю сила привела его сюда опять.
Решение вопроса, видимо, таилось в этом месте; здесь должны были находиться подлинные составные части истины. Что бы он ни делал, рассуждения Люпэна были такими точными, его расчеты такими верными, что, до глубины души смущенный таким необычайным проникновением в события, он мог начать дело только с той точки, на которой противник его оставил.
Отказавшись от сопротивления, Ганимар поднялся на четвертый этаж. Квартира была открыта. Никто не притронулся к оставленным им предметам — «подаркам» Люпэна. Он забрал их с собой.
С той минуты он рассуждал и действовал, можно сказать, машинально, по подсказкам мастера, не слушаться которого уже не мог.
Допустив, что преступник живет поблизости от Нового моста, следовало по дороге, ведущей от этого моста к улице дю Берн, найти очень важную для разгадки кондитерскую, открытую по вечерам, в которой были приобретены пирожные. Долго искать ее не пришлось. Возле вокзала Сент-Лазар кондитер показал ему картонные коробочки, как по форме, так и по материалу во всем подобные той, которая находилась в распоряжении Ганимара. К тому же одна из продавщиц помнила, что накануне ей пришлось обслужить некоего господина, прятавшего лицо в меховом воротнике, но у которого она заметила монокль.
— Вот мы и проверили первую примету, — подумал инспектор, — наш человек действительно носит монокль.
Ганимар соединил затем обрывки газеты для любителей скачек и показал их киоскеру, который легко распознал страницу из «Иллюстрированного Ипподрома». Он тотчас же отправился в редакцию «Ипподрома», где затребовал список подписчиков. И взял на заметку имена и адреса всех абонентов, которые жили в окрестностях Нового моста, прежде всего, поскольку это сказал Люпэн, на левом берегу реки.
Затем вернулся в Сюрте, собрал полдюжины людей и направил их куда следовало, снабдив соответствующими указаниями.
В семь часов вечера последний из посланных возвратился и сообщил ему добрую весть. Некий мсье Превай, подписчик «Ипподрома», жил в квартире на первом этаже на набережной Августинцев. Накануне вечером он вышел в меховой шубе из дома, получил у консьержки письма и газету «Иллюстрированный Ипподром», куда-то удалился и возвратился только к полуночи.
Этот мсье Превай носил монокль. Он был завсегдатаем бегов и сам владел несколькими лошадьми, на которых принимал участие в заездах либо сдавал внаем.
Следствие продвигалось так быстро, и результаты так точно соответствовали предсказаниям Люпэна, что Ганимар, слушая рапорт агента, был потрясен. Он еще раз смог убедиться в необычайной широте возможностей, которыми располагал Люпэн. Ни разу еще, на всем протяжении своей долгой жизни, он не встречался с такой проницательностью, с таким острым и быстрым умом. Он проследовал к господину Дюдуа.
