Измученная сомнениями и страхами после беседы с Хусейном-эфенди, Кёзем-султан заснула на плече у меддаха доверчиво, а потому крепко. А меддах уже был готов к побегу. Не находя выхода из дома, он выслеживал тайну стены, через которую приходила к нему его повелительница. Но сегодня Кёзем-султан до того была растеряна и расстроена, что забыла опустить за собой стену.

Меддах высвободил плечо, оделся, сунул за пазуху золотой кубок и, отбросив кисею, которая заменяла убранную в потолок подвижную стену, очутился в крошечной купальне, уставленной зеркалами. Открыл дверь. Тесным, низким ходом, вырубленным в скале, прошел к другой двери, вполне обычной, деревянной, затворенной на задвияшу. Отодвинул ее, потянул ручку на себя и очутился на тропинке.

Не оглядываясь, кинулся по тропинке прочь, потом, опасаясь погони, свернул к морю. Берегом прокрался к городу и нырнул в него, радуясь утру и ранним толпам народа, в которых можно и от самого аллаха укрыться.

Город орал, как бешеный осел, растравленный весной и ослихой.

Но истинное спасение человека - в его друзьях, и, пока тайный дом не оплел город паутиной ищеек, беглец направил свои безумные стопы в чайхану меддахов.

Чайхана была открыта и, несмотря на раннее время, полна народу. Рассказывал старый меддах, тот самый, что приютил у себя русскую девушку Надежду.

Тишина стояла в чайхане - заслушались люди.

И вдруг кто-то из меддахов воскликнул:

- О аллах!

Через чайхану к меддахам шел человек в одеждах, усыпанных драгоценностями.

- О аллах! - воскликнули меддахи, узнавая и не узнавая своего юного товарища. - Откуда ты явился, пропащий?

- Я был там, где одни только радости, но, клянусь вам, вечно радостная жизнь солона и горька для смертного. Я так соскучился по всем вам, по моим возлюбленным слушателям, что прошу вас позволить мне вступить в состязание славных меддахов без очереди.

- Рассказывай! - в один голос воскликнули и меддахи и слушатели.

- Меня душат слезы счастья: я опять с вами! Я хочу, чтобы сегодня было весело… Помянем же наших неунывающих лазов…118 Слушайте!

Одна повивальная бабка попросила подержать свечу перед роженицей. Вышел один ребенок. Свеча догорела. Зажгли вторую. Вышел второй ребенок. И эта свеча догорела. Зажгли третью. Вышел третий ребенок. Но когда зажгли четвертую свечу, муж-лаз вырвал ее из рук бабки и растоптал. “Ты с ума сошла! - кричал он. - Они же на свет лезут!”

Чайхана дружно взорвалась смехом.

- Святой человек Хызр, - продолжал меддах, - проходил как-то мимо поля, увидал бедного крестьянина и сказал ему: “Проси у меня что хочешь!” Крестьянин воткнул свою лопату в землю и попросил: “Пусть лопата станет деревом”. Хызр превратил лопату в дерево, а у крестьянина от обиды навернулись слезы: “Пропала моя лопата!”

Люди смеялись, и под их смех с феской, полной пара, юный меддах и старик покинули чайхану.

Глава вторая

- Будь гостем! - сказал старик меддах, пропуская молодого своего товарища вперед.

Тот зашел в комнату старика и замер. Возле окна, отирая невидимую пыль с глиняной вазы, стояла высокая статная девушка. Тяжелые русые косы по плечам до пят, глаза синие, как небо осенью над золотым лесом, лицо чистое, белое. Поглядела на вошедшего строго, без смущения, только бровь, черная шелковая, надломилась слегка.

Следом за молодым меддахом вошел старик.

- Прости, Надежда! Мы пришли сегодня раньше времени. Скажи моей жене, что пропащий нашелся, пусть она приготовит угощенье.

Надежда опять же без всякого смущения поглядела чуть более милостиво на друга старика, поставила вазу и быстро вышла из комнаты.

- Кто это? - удивился меддах.

- Она русская. Ее зовут Надежда.

- Она твоя жена?

Старик засмеялся.

- Нет. Ее история подобна твоей и достойна сказания.

Когда молодой меддах выслушал историю Надежды, он

воскликнул:

- О небо! Ее судьба действительно похожа на мою судьбу. Жизнь во дворцах оставила ей драгоценное платье, как и мне. И если эти два несчастных платья соединить, получится одна счастливая судьба.

- Если Надежда полюбит тебя, я буду рад выдать ее за тебя замуж, но, если она этого не захочет, не прогневайся. Для меня и моей жены Надежда стала родной дочерью, - ответил старик.

*

Тень скользнула по ее лицу, и она проснулась. В окно, словно воды бурного паводка, вкатывались волны лунного света.

“Нэдэждэ”, - долетел до нее странный шепот.

Она отворила окно.

На дереве сидела огромная золотая птица.

- Нэдэждэ! - прошептала птица и в мольбе потянулась к девушке руками.

Ветка качнулась, птица затрепыхалась, стала валиться на бок, поспешно вцепилась руками в сучок и, с шумом превратившись в человека, повисла перед окном Надежды.

Девушка неудержимо - о аллах! - тихонько, затаивая звук, рассмеялась.

Птичка оказалась молодым меддахом.

Меддах подтянулся, оседлал сучок, собирался сказать нечто высокое, но положение у него было дурацкое, а в дурацком положении самые нежные слова выглядят тоже по-дурацки.

Надежда облокотилась на подоконник и смотрела на меддаха. Под луной лицо ее было серебряное, а волосы все-таки золотые.

- Держи! - меддах что-то метнул Надежде.

Она поймала.

Это была роза. Роза уколола девушку в ладонь.

- Спасибо! - сказала Надежда по-русски.

- Что?

- Благодарю тебя. Это лучший подарок за всю мою жизнь… - Надежда тихонько засмеялась и вдруг заплакала. - Прости, мне сегодня исполнилось восемнадцать лет.

Русская девушка не закрывала лица, как принято у турчанок, от нее исходила чистота белых северных льдов.

- Стань моей женой! - вдруг сказал меддах девушке.

Она посмотрела на небо. Небо было чужое. Она жила среди добрых людей, но небо Стамбула было чужое.

- Возьми меня, меддах, - ответила Надежда.

- О аллах! - воскликнул он. - Я перед лицом твоим клянусь! Подобно учителю моему, я буду иметь только одну жену, ибо кто знает многих жен, тот не достигнет дна в море любви.

- Если завтра вспомнишь слова, которые ты произнес сейчас, приходи за мной. Мы, русские, любим говорить: утро вечера мудренее.

Глава третья

Олень вырвался на просеку и помчался вверх, на взгорье. У него не было другого пути, только вверх, по открытой, смертельно опасной просеке: в лесу сидели загонщики, по пятам гнались собаки. Оленя вели к вершине холма. Здесь, в засаде, зверя ждал падишах Оттоманской империи султан Мурад IV.

Мурад знал все про царскую охоту. Когда-то она ему нравилась - лучшего, великолепнейшего зверя убивал он, первый человек государства. И не имело значения, сколько лет этому первому верховному человеку, одиннадцать или сто. Зверь падал к ногам государя, подчиняясь неумолимой силе закона иерархии.

Олень был прекрасен. Он бежал к своей смерти, изумляя молодой силой. Бежал, бежал, словно там, за пределом, - вечный луг свободы.

Мураду не захотелось убивать этого оленя, и он не убил бы его. Но и над ним, первым человеком империи, как топор палача, сиял всемогущий закон иерархии.

Не убьешь ты - придет время, и убьют тебя, ибо ты уже не можешь убивать.

Мурад натянул тетиву, стрела, слетев с гнезда, запела и вошла оленю в глаз. Олень упал на рога, перевернулся в воздухе и умер, так и не оторвав головы от земли.

К Мураду ринулись со всех сторон с восхвалениями, но он повернул коня и ускакал за холм.

Вломился на коне в чащобу и потом ехал крадучись, пока конь не остановился перед огромным буком. В тени дерева могли укрыться добрых две дюжины всадников. Вершиной дерево уходило к облакам, не дерево - мечеть.

У Мурада шевельнулась вдруг больная мысль: ему захотелось, чтобы дерево это только с виду было неодолимо могучим и здоровым, только с виду. В мире все ведь только сверху, с виду вечно и нетленно.

Мурад постучал рукоятью плетки по стволу. Не слыхать дупла. Стукнул сильнее - не слыхать.