Брови у девы у переносицы - истинные черно-бурые меха, а потом дужками, в ниточку. Свои - нещипаные, некрашеные. Волосы пышные, золотые, лицо как молоко, а на щеках два розовых яблочка. И сама-то вся и стройная и пышная. Надо же, такую-то красавицу в доме своем проглядел?

Стрешнева была дочерью стрелецкого полковника, для московского боярства полковник все равно, что сторож ночной, ну да Шереметев все устроил.

Для царевых смотрин Дума отобрала шестьдесят девиц, и ни одна из шестидесяти Михаилу Федоровичу не понравилась. Но у каждой высокородной девицы, чтоб на смотринах не дичиться, не плакать, не скучать, была подружка, и государь восхотел поглядеть на этих подружек.

Матушка, инокиня Марфа, воспротивилась было, а сыну- то уже не девятнадцать, а двадцать девять: тринадцать лет на престоле. Поглядел Михаил Федорович через тайное окошечко подружек и указал на Стрешневу.

Матушка вздрогнула украдкой, а сын ей тотчас и скажи:

- Оно разумней так-то! Род Стрешневых среди боярства новый будет. Старые-то, сводя меж собой счеты, в вечной ненависти, в грехе вечном, как мухи в меду.

Не ошибся государь. Ни сердцем, ни расчетом. Красавица тихая, Евдокия Лукьяновна ко всем была одинаково добра и всеми любима. Постельницы царицыны, хоть и поговаривали меж собой: “Не дорога-де она государыня, Знали мы ее, когда хаживала она в жолтиках!66 - но тут же и прибавляли к гордяцким своим словам: - Вот вить! В жолтиках хаживала, а бог ее возвеличил в государыни!”

Дети у Евдокии Лукьяновны рождались каждый год, все больше девочки… Сначала Ирина, потом Пелагея… Третьим наконец был мальчик. Долгожданный, надежда всего рода Романовых, наследник. Родился он вскоре после смерти девятимесячной Пелагеи. Родился слабеньким, тихим. Дадут грудь - пососет, не дадут - не попросит. Ничего, выходили.

Только в народе слух пошел: царевич, мол, подметный. Государь-де поздно женился, а от таковских женильщиков одни девки получаются.

Тут бы еще сына родить, а, как назло, опять пошли девочки: Анна, Марфа… И снова сын - Иоанн.

В свои сорок лет был Михаил Федорович отцом девятерых детей. Четверо девочек померло, но Ирина, Анна, Татьяна росли пригожими, а второй сынок Иоанн болящ был. Ну да все в руце божьей.

А что? Сам себе выбрал жену - и жизнь удалась!

Все еще не вслушиваясь в посольские дела, все еще в себе, государь поискал глазами боярина Лукьяна Степановича Стрешнева. Хороший старик. Не родовит, никогда к делам государственным подступа не имел, а попал в Думу - не хуже других. Может, умного не присоветует, но и с глупостями лезть к царю не станет. Другого бы выскочкой прозвали, а к этому все с почтением. Одна легенда о сватовстве чего стоит, а в народе о плохом человеке хорошо говорить не станут - это тебе не дворцовые палаты, ядом мазаные, лестью позлащенные.

Как назвали Евдокию Лукьяновну царской невестой, так сразу послали к ее отцу послов.

Хоромы Лукьяна Степановича соломой были крыты. Заехали бояре на двор, смотрят - мужик борону чинит.

- Хозяин, - спрашивают, - дома?

- Нету его. В поле.

- Показывай дорогу!

- Не могу. Починить борону сперва надо, не то заругает меня хозяин.

- Не заругает! Ни к чему хозяину теперь борона. Веди!

- Не могу. У нас тихо спешат. Хотите ждите, а скорей надо - не я вам помощник.

Пришлось царским послам ждать, пока мужик борону починит.

Починил, поехали в поле. В поле - пахарь. Старик, седой, кафтан от пота, от земного праха почернел.

- Ну, где твой хозяин, холоп?

- Да вот он.

Спешились послы, попрыгали, попрыгали да и поперли расшитыми сапожками по вспаханному. Лукьян Степанович послам не поверил и грамоте не поверил. “Ищите, - говорит, - другого Стрешнева. Ошибка у вас вышла”. А через день колоколами встречала Москва царского тестя, бывшего можайского дворянина Лукьяна Степановича. Зять любит взять, а тесть любит честь.

После венчания подарил старик дочери ларец, а в том ларце - кафтан рабочий. Для памяти.

Кафтан и вправду есть. Пахать Лукьян Степанович любит. И теперь, говорят, балуется. А все ж сказка, она и есть сказка. Зимой послов-то за тестем посылали, в феврале. Вьюжные были дни.

Здесь-то и показали послы письмо королевы Христины. Королева писала соседу: “Бояться турок не есть пустой страх. Порта Оттоманская в продолжение четырех веков помышляет о всемирном обладании, и если она в том не успеет, то такое покушение для всякой другой Державы будет мечтою. Порицают образ войны турок и военное их искусство, но если они с помощью сего покорили большую часть света, то должно убедиться, что и то и другое для них выгодно и прилично. Турки не осведомляются ни о мнении, ни о силах супротивников своих. Они действуют по порыву самонравия. К счастью, турки превосходят нас в невежестве и свирепстве. Давно уже предрекают падение державы Оттоманской, однако вера и политика турок способны к завоеванию света. Турки от рабов своих требуют только покорности и дани, а о мнении их не заботятся. Для турок выгоднее всего то, что они - одни. У них есть рабы, но нет союзников.

Обозревая настоящее положение Европы, не знаем, па чем основываются лестные надежды, что Оттоманская держава разрушится. Политика турок не глупа, но она слишком насильственна…”

Торжественные лица бояр озарились светом глубочайшей задумчивости. Сидели не шевелясь: “Да, турки, турки. С турком шутить не след, да только что поделаешь?”

Государь Михаил Федорович поглаживал бороду: “Куда это собираются шведы склонить Московское царство? Или это предупреждение, но тогда что известно королеве Христине о намерениях турок? А вдруг это письмо написано для того, чтобы вызнать. Но что?.. Хотим ли мы войны с турками? Поможем ли при случае?”

Государь коснулся пальцами лба, и тотчас бояре ожили, и Шереметев покашлял, готовясь заговорить, но в ту же минуту двери палаты растворились, и столышки понесли на подносах кушанья и питье. При слугах о делах не говорят, а за едою говорить грех, коли подано вино, надо пить заздравные чаши, а после пития - о делах государских говорить непозволительно. Потому пили, ели, угощали, государь подарил со своего стола послам рыбы, вина и хлеба. И разошлись все очень довольные…

Глава третья

- Сынок, иди сюда! - Михаил Федорович позвал Алексея Михайловича шепотом, а сам так и замер над коряжками-прутиками, торчащими на грядке.

Они были вдвоем, отец и сын, - ни бояр, ни стражи. И царь Михаил был сегодня счастлив.

Алексей осторожно прошел дорожками между грядок и остановился за спиной отца.

- Ближе! Ближе! - Отец встал боком, подпуская сына к своим невзрачным коряжкам.

- Ты знаешь, что это такое?

- Нет, батюшка.

Мальчику немного было стыдно за отца: какие-то зеленоватые кривые обрубки с колючками на стволе, а батюшка перед этими уродцами размягчился.

- Сынок, это розы. Они перезимовали. Ты погляди, на каждом кусте листики.

- Чего же дивного в розах, батюшка? Я розы в прошлом году носил к Троице.

- Помню, сынок! Но те были другие розы, а этим - нет цены. Это махровые розы. Во всей Москве они растут только в моем, в нашем с тобой саду. Во всем царстве нет таких роз. Я заплатил за них немалые деньги. Их привез мне, как его…

- Я знаю, батюшка, Марселис.

- Да, Марселис. Розы взяты из Готторпского герцогского сада… Там, в немецких странах, живут великие мастера, сынок. Мастера, сынок, могут все.

- Железных коней могут?

- И железо оживает в руках этих мастеров. Залучить бы к нам в Москву десяток умельцев - большая бы польза всему государству была. Что у нас на Москве знают? Рожь да репу, лук да горох…

И опять повернулся к своим розам.

- Мало у нас цветов в Москве.

- Цветов мало? Да в поле выедешь…

- Не равняй полевые цветы с садовыми. В саду - садовник хозяин. У бога - весь мир, а у садовника - клочок земли, богом созданный… Найду мастера в заграницах, всю Москву цветами засажу. Вот бы только дал бог здоровья да мирных дней. Пошли, Алеша, к яблоням! Цветут, словно кипят… Был бы мир, Алеша, я из сада этого вовсе не ушел бы.