Падре огляделся. Не здесь ли Екатерина изгоняла из людей бесов?

Конечно, здесь! Она и сейчас стоит неподалеку, вся окутанная сиянием, ангел-хранитель долины, монахиня, уговорившая Папу Григория вернуться в Рим. Завороженного видением священника охватил ужас: выходит, Екатерина давно следила за ним и видела все его поступки, все гнусные дела, видела, как он шел к ней, продираясь сквозь колючие заросли.

О, всесильный Господь, оставивший нас, как долга и трудна дорога к святости! Падре горько заплакал. В отблесках вечернего света ему явился ангел, держащий в руках склянку, полную пурпурных чернил. Екатерина, пребывая тут, – об этом всем известно, – пользовалась при письме именно ими и теперь протягивает ему сосуд, как бы говоря: пурпур правит миром, пурпур дарует жизнь и смерть.

Он достал веревку, привязал к толстой ветке, встал на трухлявый пень у ствола и накинул петлю.

«А кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили бы его во глубине морской». [33]

Это слова Иисуса. Истинно сказано. Долог путь к Господу, непостижим и в то же время ясен.

«Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты». [34]

«Мельничный жернов на моей шее уже слишком тяжел», – подумал священник, и рывком проверил, прочна ли веревка. Бросил последний взгляд в сторону поместья Лоренцо – там огненным жаром опалила его любовь, приведшая к смертному греху самоубийства, – и вновь увидел фигурку на далекой белеющей тропе, спешащую по направлению к замку. Может быть, Анна идет не на любовное свидание, а к могиле дочери?

Но ведь ей, отлученной от святых таинств, это запрещено!

Как же она не понимает, красильщица, что только падре может облегчить ей отпущение грехов, принять исповедь (в отдельной, конечно, и запертой комнате), вернуть в лоно Церкви? Покаяние, исповедь и искупление – таков единственный триединый путь. А она не хочет. И дочь ее не хотела. А ведь были его прихожанками много лет.

Фигура остановилась возле часовни.

– Дьявол! – процедил священник сквозь зубы.

Она перешла все границы, как тать в ноши пробралась к запретному для нее Божьему алтарю, опять нарушила правила, думая, что некто не видит.

Он видит! Он помешает ей! Нынче же ночью, дрожа от страха, она сама будет просить его о любви, как о высшей милости!

Падре сорвал с шеи петлю и отшвырнул пень ногой. Он сейчас же разбудит всех шестерых солдат, храпящих в неведении у плотины. Это его войско, и он возглавит его, отправляясь в свой крестовый поход.

Священник поймал осла, вскочил на него и принялся безжалостно нахлестывать, заставляя быстрее трусить вниз по крутому склону.

– Убит копьем, – неверным голосом сказал священник Анне, держа перед собой обеими руками крест, словно защищаясь от ее гнева. Солдаты, принесшие в усадьбу тело Андрополуса, жались чуть поодаль.

– За что? – прошептала Анна.

– Он хотел, видимо, осквернить могилу твоей дочери, – ответил падре, опустив крест, – для того и ворвался в часовню. Увидев нас, он выхватил из-за пазухи нож.

Анна взяла гребень, лежащий на груди Андрополуса.

– Это вы называете ножом?

– Нет, не это. Однако нож тоже был. Пастух собирался осквернить надгробие, при чем же тут какая-то расческа? Ясное дело, он взял оружие для защиты – на случай, если будет застигнут на месте преступления.

– Это мой гребень, Андрополус хотел отнести его Лукреции, больше ничего у него в руках не было, – произнесла Анна леденящим тоном.

– Все равно рабу нечего делать возле христианского захоронения.

– Он не раб. Он вольноотпущенник. Один из членов семьи.

Священник по-настоящему испугался.

– Я тут вообще ни при чем. Я человек, как видите, безоружный. Пастуха убили солдаты, – стал оправдываться он. – Увидели с плотины, что в часовню кто-то входит, и мы вместе поспешили к замку.

– Ты добился-таки своего, – горько сказал Лиам, плача над трупом Андрополуса.

Солдаты священника завели в сторонке разговор с гвардейцами, приставленными к Анне. Они шептались, но Анна смогла расслышать слова одного из них:

– Прибежал как ошпаренный: в часовню, говорит, кто-то вломился. По коням! Он думал, правда, что это синьорина, которой туда нельзя, но пока разбирались в темноте, было уже поздно.

Анна похолодела. Священник куда-то исчез, словно растворился во тьме.

Она тяжело опустилась на каменную скамью. Похолодало, ночь входила в свои права. Спиной Анна ощутила знакомый пристально-царапающий взгляд: смотрели из-за ствола старой оливы. Падре прячется там. Он хочет ее смерти.

Она продолжала сидеть не шевелясь, не вздрагивая, не оборачиваясь. Она не хотела плакать, слезы сами собой катились из глаз. Анна посмотрела на солдат – тех, что убили Андрополуса. Сами еще мальчишки, на год-два старше его, подростки, нанятые в Швейцарии. В этой нищей стране проще простого найти молодых людей, которые, истомясь от бедности, готовы за гроши служить кому угодно, проливать кровь – свою и чужую. А форма у них красивая. Андрополус бы с ума сошел от счастья, предложи ему кто надеть такую шляпу с пышными перьями. А вот убивать бы он не стал.

Она вытерла слезы. В висках яростно пульсировала кровь, горло пересохло. Анна попросила Лиама принести воды.

Никто, кроме нее и старого монаха, и думать не хочет о смерти Андрополуса. Солдаты громко обсуждали грядущий поход против турок: Папа Римский-де не смог склонить на свою сторону европейских владык, помочь войсками согласились лишь Филипп Бургундский да какой-то содержатель веселого дома из Северной Италии. Представляете, он говорит, что готов поставить тысячу человек. Вот это будут воины так воины!

Анна ушла спать, и ей приснился Пий Второй.

– Слышишь, – спросил он, – как громко машут крыльями стервятники? Крестовый поход завершился.

Шум крыльев раздавался с востока.

– Я проиграл битву, – признался Папа Римский.

По Виа-Сакра к Капитолийскому холму приближался султан Махмуд: на голове – лавровый венок, а лоб выкрашен пурпуром.

Он празднует свой триумф.

– Я – Великий Понтифик, мост между небом и землей, – возгласил султан и обратил взор в сторону Мекки.

Она проснулась от потрескивания горящих олив. Ясно, что они вспыхнули не сами собой. Ей говорят: тебя ожидает пламя костра.

Анна сказала приставленным к ней солдатам, что должна отправиться к холмам Тольфы: эта поездка входит в обряд покаяния, возложенного на нее Папой Римским. Падре, отославший свой небольшой отряд обратно на плотину, а сам оставшийся в усадьбе, изобразил раздраженное недоумение:

– Мне об этом ничего не известно.

– Сторож при запруде и не может знать о таких вещах, – съязвила Анна.

– В душе я по-прежнему остаюсь священником здешнего прихода.

– Но не на деле, – оборвала она.

– Не кощунствуй. Повторяй за мной: «Признаю грех свой и не скрываю вины своей перед Господом. Да отпустятся мне мои прегрешения».

– Ни слова я не стану повторять. Сам читай покаянную молитву, подстрекатель к убийству и его соучастник. Иди сторожить плотину, как велел Папа. А мне сторож не нужен.

Он хочет задержать меня в усадьбе, подумала Анна. Для чего? Что ему до моих передвижений?

– Вы находитесь под домашним арестом, – перешел на официально-вежливый тон падре, – и не можете покинуть усадьбу без дозволения синьора Лоренцо. В противном случае Его Святейшество разгневается.

– Не понимаю, каким образом моя поездка к холмам Тольфы может прогневить Ватикан. Тем более что я отправлюсь не одна, а под присмотром приставленных ко мне солдат.

– Раздача милостыни, воздержание и молитва – вот принятый ритуал искупления. У вас нет никаких оснований нарушать его.