– Всё? – в сомненье приподнял брови Папа Римский.
– Андрополус решил, что ангел – вестник от отца, оставшегося в Константинополе. А приходской священник заставил мальчика натянуть мою сорочку, напоил вином и понуждал к содомскому греху.
Пий Второй отпрянул.
– Откуда тебе это известно? Ты что, была там?
– Мне рассказал Андрополус, когда мы возвращались домой, в поместье.
– Возвращались в поместье? Ты ходила за рабом к приходскому священнику?
– Я шла к нему не за этим. Я хотела, чтобы он освятил изображение святой Агаты, которое я написала для алтаря этой церкви. Для вас.
– Для меня? Я не знал, что ты владеешь кистью. Но зачем идти к падре, если картина предназначена мне?
– Лоренцо пригрозил сжечь ее. Он счел, что нарушены правила. Что не Бог водил моей рукой, а я сама, если не хуже. Я попросила приходского священника передать алтарный образ Бернардо Росселино, вы ведь были в Баньо-ди-Виньони, – ответила Анна. – Надеялась так спасти картину от огня.
– И попала из огня да в полымя. Да поможет тебе Господь. Не уверен, что это удастся мне.
На мгновение наступило напряженное молчание. Собравшиеся в церкви делали вид, будто не прислушиваются к их разговору.
– Что же сказал священник, когда ты к нему заявилась? Вероятно, как у тебя водится, без сопровождения, с одним только своим монахом, баронесса? Ну и зрелище!
– Со мной был не Лиам, а Антонио, телохранитель, приставленный мужем.
– Всегда задавался вопросом: кто должен сторожить стража женщины? Ладно, Антонио сможет подтвердить твои слова?
– Нет, я велела ему ждать у ручья, не хотела, чтобы он знал про картину.
– Так что сказал священник? Надеюсь, тебя он не домогался?
– Когда я пришла, он был вне в себя от возбуждения.
– От возбуждения? – вопросительно повторил Папа. – Ты застала сцену разврата?
В его глазах заплясали озорные огоньки. Он забыл, что говорит с женщиной, подумала Анна.
– Я имею в виду не плотское возбуждение. Даже не знаю, какие слова подобрать для того, с чем я столкнулась. Похоже, падре принял меня за нечто неземное. За ангела.
– Думается, женская сорочка временно помрачила разум священнослужителя, воспаленный долгим воздержанием. И тут появляешься ты! Какой сюжет!
Пий Второй устремил отсутствующий взгляд в никуда, но быстро собрался и деловито спросил:
– Ты своими глазами видела мальчика в ночной рубашке?
– Да. Я отдала алтарный образ приходскому священнику и попросила передать холст синьору Росселино.
– Вижу, ты доверяешь маэстро?
– А Ваше Святейшество разве нет?
– Как архитектору и скульптору – всецело. Но когда речь идет о женщинах или деньгах – не вполне. Тут никому из мужчин нельзя доверять.
Он пристально посмотрел на нее и добавил доверительно и проникновенно:
– Что ты натворила, дочь моя, неразумное дитя Божие! Взялась за картину, не доверяясь всецело воле Господней. Хотела собственным разумом отыскать новые пути? Не есть ли это шаг в сторону лукавого? Помнишь ли ты, что сказано во Второй книге Моисеевой, глава четырнадцатая, стих четырнадцатый: «Господь будет поборать за вас, а вы будьте спокойны»?
– Я не могу быть спокойна. Как и вы не могли, Ваше Святейшество, когда были моложе и отдавались писательству.
– Ты говоришь об «Истории Базельского Собора?» – Он слегка покраснел.
– Нет, о другой истории. Про Лукрецию.
– Лоренцо разрешил тебе прочесть эту повесть?
– Я читала ее украдкой. Слава Господу, поборающему за нас, но и у людей есть свои права. Смелая книга вдохновила меня на смелую живопись.
– Забудь Энеа и его юношеские писания. Помни лить Пия. Так будет вернее. – В голосе Папы Римского прозвучало явное раздражение.
– Как можно забыть? Да и зачем? Даже если сжечь теперь строки, продиктованные молодостью, они будут передаваться из уст в уста. Книга живет во мне и во всех других, кто ее читал, Ваше Святейшество.
– Не забывайся. Сегодня я – глава Церкви, я не Эней Пикколомини, ослепленный высокомерием и безрассудством. И не вспоминай о нем, это может плохо кончиться, в особенности для женщины.
– Никто не может уничтожить то, что создал. Оно останется навсегда, независимо от нашего желания.
Он не пожелал продолжать эту тему:
– Я хочу видеть твою картину, бросающую вызов Богу.
Анна, и без того зашедшая слишком далеко, без колебаний возразила:
– Я не бросала вызов. Святая Агата сама явилась мне и повелела изобразить ее мучения, свидетельствовать о них перед вами и перед всем остальным миром.
– Стало быть, она просила тебя об одолжении – как ты просишь освободить пастуха? Анна промолчала. Безмолвствовал и он. «Больше не хочет со мной говорить, – подумала баронесса, – оно и понятно: уже много лет не доводилось ему ни с кем вести столь откровенных разговоров. Не излишне ли я была резка в суждениях? Впрочем, поздно размышлять об этом. Я высказывала одну лишь правду.
Пусть так будет и дальше».
Молчание затянулось.
– Инквизиция, – наконец промолвил Папа, – может тобой заинтересоваться. Если, конечно, узнает о твоем образе мыслей. Например, возникает такой вопрос: откуда известно, что святая Агата явилась тебе по воле Божией?
– Неужели у вас есть в этом сомнения? Мы знакомы не первый год. Вы научили меня всему. Как же я могу не отличить руку Господню от дьявольской?
Он пронзительно взглянул на нее. Она не отвела глаз.
– Что вселяет в тебя такую уверенность, дочь моя?
Нежная детская кожа. Неукротимое желание вновь прикоснуться к теплой детской щеке неумолимо ведет ее на костер. Причиной болезни и смерти Лукреции был священник. Сам Господь после этого не заставит ее быть спокойной.
– Закончим на этом, – решительно отрезал Пий Второй. – Ты мне нужна. Без тебя нет пурпура – кровавого копья, направленного в сердце Махмуда. Столетиями ведется благородная борьба во имя объединения Европы Иисусовой верой. Ты дала нам верное оружие. Султан трепещет. Зная, что нигде, кроме красилен императора Византии, давным-давно уже не умеют производить пурпурную краску из секрета морских улиток, зная, что только император Константин подписывался пурпурными чернилами, он мечется в смятении: «Византийский монарх жив, хоть и мертв». Благодаря тебе душа Махмуда не знает покоя. Твой пурпур преумножает наше могущество.
Поняв, что время пришло, Анна тут же, в алтаре вручила Его Святейшеству склянку с Долгожданными чернилами. В голове бурлили несвязные мысли о пурпуре и связанных с ним сплетнях, про которые рассказывал ей Андрополус. Звон мечей папских гвардейцев звучал на фоне этих дум угрожающе.
Папа Римский поднял руку для благословения. Что ему до сплетен? В церкви воцарилась тишина; Анне она показалась невыносимо пугающей.
Лоренцо стоял поодаль, но не сводил глаз с Анны. Она ощущала это не глядя, спиной, пробуравленной пристальным взглядом, и чувствовала, как боязнь темноты, давно не отпускавшая мужа, перерастает в панический страх.
Папа что-то прошептал – так тихо, что расслышала только она, остальные и не заметили отступления от ритуальных слов. Да и Анна скорее по движению губ благословлявшего ее угадала еле слышно произнесенное имя: «Дидона». Имя женщины, полюбившей Энея и в знак своей любви подарившей ему пурпурный плащ. Энеа – Эней, основатель Рима, Анна – Дидона, его страсть, вот что он хотел сказать. Поэт Пикколомини вспомнил поэта Вергилия.
Ее охватило смущение. Птичка попалась в стихотворный силок. Хорошо еще, что никто ничего не слышал и не понял. И без того среди людей посвященных веет слушком, будто красильщица мешает Папе Римскому быть в полном смысле слова главой истинной Церкви, пробуждая в нем поэтические мечтания, – и до такой степени, что порой он сам затрудняется определить, кому в большей мере служит: Христу или Аполлону. Сплетни, сплетни, сплетни.
Никуда от них не денешься. Апостол Павел обратил ко Христу Лидию из города Фиатир, торговавшую пурпуром. [22]А недоброжелатели пустили слух, будто Лидия подкупила апостола, подарив ему кусок окрашенного шелка, и так стала считаться одной из первых учениц Христовых.
