- Выпускайте Пашу – взревел заключенный и начал жрать свою же свернувшуюся от огня кровь ложкой. – Выпускайте, бляди!
Пашу немедленно выпустили. Побелевшие от такого зрелища менты сами привели Пашу в камеру и друзья тут же заварили чифир. Администрация жутко боится вскрытий – заключенные могут вскрыться не по одному, а, предварительно сговорившись пустить кровь целого десятка человек.
Когда я начал рисовать открытки для больных и плакаты для нужд отделения один из пациентов выпросил у меня два пустых стержня от гелевых ручек. Когда утром его в наручниках отвезли в вольную больницу, я узнал, для чего он выпрашивал у меня стержни. Дебил вогнал первый стержень в уретру и протолкнул его вторым, чуть ли не до мочевого пузыря. Естественно, что до такой извращенной формы членовредительства могли додуматься только извращенные мозги сумасшедшего.
Доходят и до актов самосожжения. Так некто Кирилл, фамилию уже, к сожалению, не помню, в момент ареста облил себя из банки бензином, и хотел было поджечь, но спички ему достать уже не дали.
Игорь Линючев, к которому приехала карета скорой помощи, заперся, разбил топором мебель и начал разводить у себя дома костер, уподобившись старообрядцам, сгоравших в срубах. Спецбригаде удалось выбить входную дверь и схватить маньяка - пиромана, но дом потушить так и не удалось, и, как результат – Игорю не куда стало возвращаться из психбольницы. На спецу он уже девять лет – выписывать его некуда, но он не скучает. Бедолага постоянно слышит «голоса» и разговаривает с ними часами. Ему кажется, что он общается со множеством людей со всех точек земного шара, а сам он является центром этой грандиозной «биржи» и, следовательно, самым богатым человеком на земле. Большое место в его галлюцинациях занимают голоса жены и детей, оставленных им без крыши над головой.
Однажды в отделении глубокой ночью я проснулся от легких стонов. В темноте я опустил ноги на пол и попал в какую-то вязкую теплую жидкость. Прошлепав по этой субстанции к выключателю и включив свет, я обомлел.
Гриша Иванов, тихий толстый мужик, ничем ранее не выделявшийся сидел на кровати с распоротым животом. Из раскрытого, как книжка пуза сизо-красными кольцами на пол сползали кишки. Гриша, весь перепачканный кровью сжимал в руке лезвие «Нева» и сосредоточенно кромсал им подкожный жир, откидывая отрезанные кусочки в сторону. Мне даже кажется, что при этом он напевал что-то тихо-тихо.
Кишки собрали в тазик, вызвали бригаду реаниматоров, увезли его. Но больше Гриши Иванова мы не видели. Только когда дежурного врача и всю смену медсестер уволили, мы поняли, что Гриша не выжил. Этот распоротый живот и летящие куски человеческого сала снились мне еще долго.
Те же, кто действительно хотят уйти поступают тихо, вовсе не демонстрируя своих желаний. Накопленные 20 таблеток азалептина, короткий удар лезвием по сонной артерии, распущенные носки, превращенные в крепкий нейлоновый шнурок и нет человека. Он уже не мучается, не переживает за срок – его просто нет. Такие случаи не часты, но обычно пожелавшего уйти никто не остановит.
Санитарка замывает капли крови, стекающие с моей койки. Сквозь наступающий сон я чувствую, как перекисью водорода обрабатывают мою рану, как туго, привычными движениями перебинтовывают мою руку, как укладывают на вязки и вкачивают в ягодицу шесть кубов аминазина – четыре положенных и два «профсоюзных» за неудобства, причиненные медперсоналу.
И снова начинаются мои беспросветные серые будни в белизне наблюдательной палаты. Идентичность каждого дня абсолютна – они ничем не отличаются друг от друга.
Неделя проходит за неделей, а гвоздика у меня больше нет, календарь нам тоже не доступен. В этой обволакивающей пустоте постепенно теряешь счет дням, теряешься во времени, которое считаешь по перекурам.
В голове моей возникает дерзкий план. Психика больше не выдерживает больничного однообразия, и я решаюсь «встать на лыжи», то есть уйти в побег. Я уже знаю, что пойманных беглецов отправляют в Казань, но всегда надеешься на то, что этого не случится, да и как поется в песне «нас не догонят».
Трое суток я ломаю голову над тем, как сделать все это красиво, разрабатываю план во всех деталях, хотя всегда приходит «его величество случай» и портит самые хорошо продуманные варианты.
Я достаю несколько спичек и жду отбоя, жду, когда выключат свет. Когда движение на коридоре затихает, я подхожу к решетке и намертво забиваю замочную скважину спичками – теперь никто не попадет в палату, и никто меня не остановит.
Я был достаточно мощной комплекции и сразу вырвал с окна щит с сеткой - рабицей, предохраняющий оконные стекла от больных. У меня уже были собраны и связаны в единую веревку все наличные простыни – их по моим расчетам должно было хватить до второго этажа, а оттуда уже можно спрыгнуть на землю.
На треск вырываемой сетки сбежался медперсонал, но попасть в палату они не могли по причине забитых в замок спичек. Они что-то кричали мне, угрожали, увещевали, уговаривали, но я, молча и спокойно делал свое дело.
Оконные рамы, прогнившие полностью, открылись настолько легко, что я этого не ожидал, распахнулись настежь, и на меня дунуло теплым весенним ветерком, пусть перемешанным со смрадом заводов, но свежим вольным воздухом, которым я не дышал столько времени. В голове у меня все закружилось.
Я попробовал выдавить решетку, но она, тоже ржавая и гнилая, крепко держалась костылями, вбитыми в стены, тогда я решил выбить ее.
Разбежавшись по койкам, я, прыгнув на подоконник, всем своим весом ударил в решетку…
Тут и случилось непоправимое.
С криком «пока, пацаны!» я вместе с решеткой вылетел в оконный проем и полетел вниз с высоты четвертого этажа. Ничто не сравниться с этим ощущением свободного полета, наверное, только занимающийся парашютным спортом, совершающий затяжные прыжки поймет меня.
Сердце колотилось, в кровь лошадиными дозами поступал адреналин, время словно остановилось, и полет длился ровно вечность.
Удар о землю не просто сотрясает тело, он впечатывает его в решетку, прилетевшую чуть раньше меня и в землю. Я слышу хруст и треск своих ломающихся костей.
Но боли нет. Она приходит мгновением позже, и такая, что я проваливаюсь в угольный мешок небытия и теряю сознание.
Я уже не слышу, как ко мне подбегают люди, как охранник по рации вызывает машину скорой помощи, как навзрыд плачет санитарка, прибежавшая из другого отделения:
- Разбился, насмерть разбился!
Врешь, не возьмешь. Кому суждено быть повешенным, утопиться не может.
До острых штырей металлического ограждения от моей головы оставалось сантиметров тридцать. Прыгни я чуть сильнее – и они при приземлении проткнули бы меня насквозь, да так, что никакая реанимация бы не спасла. Но это я узнал позже, а тогда я лежал, распластавшись на асфальте, и все происходившее вокруг меня казалось мне танцем теней.
Впрочем, как оказалось позже, не один я был таким «десантником» - из окошек прыгали – разбивались насмерть, ломали позвоночники, таз, ноги, проламывали черепа, но был и случай, когда мужик, выбив решетку, выпрыгнул с четвертого этажа, приземлился на ноги, матернулся и … пошел! А затем и побежал от спешащей охраны. И случай этот был не зимой, с ее толстым снеговым покровом, а летом с его высохшей землей и асфальтом.
Не часто, но все-таки побеги со спеца случаются. Бегут те, кто не выдерживают лечения, срока, те, у кого нет родственников и которым после спеца прямая дорога в интернат.
В старые, советские времена бывали случаи, когда урки-крышаходы ставили медперсонал на ножи и уходили в открытую дверь. В наше время такие больные находятся за крепкими стенами КПБ СТИН (Казанской спецбольницы) и поэтому таких случаев больше нет.
Бегут сейчас тихо и скрытно, под покровом ночи, особенно в тот «золотой час» (с трех до пяти утра), когда все охранники и санитарки крепко спят. Кара за побег одна – усиленное лечение и дополнительная пятилетка в Казани.
