У костра, перед которым замер его конь, находились шесть-семь казаков. Один подбрасывал в огонь дрова, двое, засучив рукава черкесок, медленно вращали над жаром бараний бок, насаженный на гладко обструганную жердь. Остальные казаки лежали на траве рядом с костром, дымили самокрутками и о чем-то мирно беседовали. Карабины пластунов были составлены в козлы, возле прикладов лежали вещмешки.

В полутора десятках метров от этого костра горел второй, чуть правее — еще один. За ними, где поляна расширялась, пылали сразу два, немного в стороне взлетали искры над следующим. Майор насчитал восемь костров. А сколько на поляне казаков? Рота? Никак не меньше, если учесть, что часть их обязательно должна находиться в охранении. Почему должна? Может, они уже не нуждаются в охранении? Если эта рота устроилась на пикник всего в километре от штаба бригады, почему их товарищи не могут сейчас проделывать то же самое в ее расположении? Кто или что может помешать им? Однако что бы ни случилось, скорей отсюда!

Хлобуч глянул через плечо, ища глазами место, где можно было бы развернуться и незаметно покинуть поляну. Поздно! С обеих сторон седла стояло по казаку, третий, привалившись плечом к крупу коня, скручивал цигарку. Еще двое пластунов с автоматами на груди держали под уздцы лошадь начальника штаба, а четверо или пятеро окружили трех автоматчиков охраны Хлобуча и Вилька. Конец! Конец ему самому и всем его надеждам! А ведь совсем недавно он мог стать подполковником и командиром полка кадровой польской армии!

— Добрый день, пан майор! — прозвучал сбоку знакомый голос.

Обходя костер, к Хлобучу приближался поручник Возняк. Без конфедератки, воротник мундира расстегнут, поясной ремень ослаблен… На лице — улыбка, в правой руке — веточка, которой он отмахивался от комаров. В шаге от майора поручник остановился, и казаки, обступившие майорского коня, распрямили плечи, вскинули подбородки, стали «есть» польского офицера глазами. Несмотря на трагизм собственного положения, у Хлобуча сладко заныло сердце. Дисциплина! Не то что у него в бригаде!

— Вольно! — скомандовал казакам поручник. — Отдыхайте.

Пластуны направилсь к костру, а Возняк обратился к аковцам-охранникам, что боялись пошевелиться в седлах под направленными на них стволами казачьих карабинов.

— Приехали! Слезайте! И возьмите у панов офицеров лошадей. Живо!

— Что я должен делать, пан поручник? — отрешенно спросил Хлобуч, спрыгивая с коня. — Считать себя вашим пленником и сдать оружие?

Возняк округлил глаза.

— О чем говорите, пан майор? Какой плен, какое оружие? Просто я помню, что вы собирались встретиться с полковником Ковальским. Вчера по делам службы он оказался в нашем городе, и я предложил ему повидаться с вами. Сказал, что сегодня между тринадцатью и четырнадцатью часами вы будете ехать по этой тропе, и он решил сам навестить вас. Так что, пан майор, полковник Ковальский ваш гость и предлагает сейчас вместе пообедать. Тем более, что и время сейчас обеденное, и мясо у казаков готово… Вы приглашены тоже, капитан Вильк, — повернулся Возняк к начальнику штаба, подошедшему к ним и слышавшему разговор. — Прошу, панове.

Он дружелюбно улыбнулся, жестом радушного хозяина указал на один из костров и, помахивая веточкой, зашагал к нему первым. Не проронив ни слова, аковские офицеры последовали за поручником. Хлобуч прекрасно понимал нелепость и условность своего положения «хозяина», находящегося в полной власти незваного гостя.

Но, как ни странно, настроение майора заметно улучшилось. Выходит, он еще нужен, раз сам полковник Ковальский счел нужным встретиться с ним. Значит, возможность получить подполковничьи погоны и должность командира полка Войска Польского еще реальна!

С жадностью уплетая яичницу с салом, Грызлов время от времени незаметно косился на хозяина схрона. Широкое обветренное лицо с грубоватыми чертами, сильно развитые надбровные дуги… Редкие волосы, зачесанные на прямой пробор, в усах с загнутыми книзу концами — седина… Морщины на лбу и холодные, с мутновато-серым отливом глаза. Встретишь его где-нибудь на Украине или здесь, на карпатском порубежье, и спокойно пройдешь мимо, не обратив на него внимания. Нет, совсем не таким представлял себе капитан референта оуновской службы безпеки в южных Карпатах Шершня. Почему-то думал, что грязное ремесло, в котором тот изрядно поднабил руку, и звериная жестокость, в которой с ним не могли сравниться даже его коллеги по СБ, должны были наложить отпечаток и на его внешний облик. А тут обыкновенный мужчина с неторопливой спокойной речью и чуть ли не доброжелательностью в глазах.

Допустим, не совсем обыкновенный. Уже в начале допроса капитан оценил, как Шершень быстро и безошибочно нащупывал самые уязвимые места его легенды и как точно и умело ставил контрольные вопросы. Как психологически тонко и с мастерством, присущим истинному профессионалу, расставлял следственные ловушки, пытался проникнуть во внутренний мир противника, дать оценку его интеллекту, понять логику его мышления. Чувствовалось, что Шершень не напрасно протирал штаны в берлинской оуновской академии и на варшавских курсах переподготовки старших офицеров СД.

Капитан доел яичницу, старательно вымазал дно сковородки куском хлеба, отправил его в рот.

— Как, приморил червячка? — поинтересовался Шершень, не спускавший с капитана глаз. — Вижу, что ложкой работать ты мастак. Давно не ел, что ли?

— Как сказать… — неопределенно пожал плечами капитан. — В пути был неделю, последний сухарь съел три дня назад. С тех пор питался, что господь бог да лес пошлют.

Он говорил почти правду. Почти — потому что в дороге находился не неделю, как гласила легенда, а всего трое суток. И все это время довольствовался тем, что удавалось отыскать в лесу. За плечами у капитана были два с половиной фронтовых года службы в контрразведке, и он не с чужих слов, а на собственном опыте знал, что представляют в его профессии так называемые детали. Еще был свеж в памяти случай, когда пару месяцев назад угодил в руки гестапо его дружок-лейтенант, внедренный в абверовскую группу из бывших советских военнопленных. Являясь согласно легенде сыном униатского попа с Тернопольщины, он, оказавшись на постое у поляка-ксендза, в беседе с ним ошибся в каких-то мелких различиях между православием, католицизмом и их симбиозом — униатством. Эта «мелочевка» стоила ему жизни… Или взять пример разоблачения матерого фашистского агента. Он показал, что последние три дня питался только сухарями и грибами. Однако его кровь и кал, отправленные на лабораторный анализ, свидетельствовали, что всего сутки назад он ел шоколад и употреблял алкоголь.

Так что можно придумать любую легенду, можно самым тщательным образом «сработать» необходимые документы, можно предпринять все мыслимые и даже немыслимые меры предосторожности, но нельзя переделать и полностью подчинить себе человеческий организм, нельзя управлять его законами и естественными реакциями, в первую очередь вазомоторикой и рефлексами. В его теперешнем положении многие смогли бы самым правдоподобным образом сыграть роль очень голодного человека, но никакое уменье или сильная воля не заставили бы появиться в глазах сытого человека голодному блеску.

— Выходит, повезло, что на моих хлопцев наткнулся, — проговорил Шершень. — Сейчас в лесу и горах на подножном корму долго не протянешь. Да и голову сложить немудрено: Красная Армия и Войско Польское нашего брата не жалуют.

— Знаю, друже. Может, поможешь мне попасть к тем, к кому иду? Или хотя бы подскажешь, где и как отыскать их?

— А у нас остаться не желаешь? — поинтересовался Шершень. — Разве не все едино, с кем супротив Советов драться?

— Думаю, что нет. Почему, к примеру, не пошел ты к аковцам или немцам, а решил быть среди земляков-украинцев? Вот и я хочу очутиться у русских.

— Вольному воля. Но дело в том, что твои земляки-москали мне о своих пристанищах не докладывают. Ну да ладно, подумаю, как помочь твоей беде. Может, смогу чем удружить.