Увы, ему самому приходилось оставаться лишь сторонним наблюдателем: негнущаяся в колене после ранения нога сделала его инвалидом. Поэтому Цвиклинский лишь несколько раз выезжал из Измира по поручению хозяина Мирза-оглы, который ценил поляка как опытного механика. А ведь когда-то в молодости Игнац мечтал стать матросом, объехать весь земной шар, посмотреть разные страны. Но судьба распорядилась иначе: дальше портовых причалов — сначала польских, теперь турецких — он так и не пошел.

Переправившись на пароме через Босфор, пассажир попросил отвезти его в гостиницу «Истикляль» на улице Диван Иолу. Несмотря на громкое название — «Независимость», это была тесная и обшарпанная ночлежка. Он выбрал ее не случайно. Еще в Измире, обсуждая с Энзером детали предстоящей поездки в Стамбул, они решили, что на первое время, пока Цвиклинский не подыщет дом в Бебеке, «Истикляль» вполне подойдет для мелкого спекулянта. Гостиница находилась недалеко от знаменитого Капалы чарши — Крытого рынка. Там под общей крышей сгрудилось тысяч пять лавочек и магазинов, разделенных множеством улиц-щелей. Это было идеальное место, если вдруг потребуется уйти от наблюдения.

Уже к вечеру постояльцы гостиницы, преимущественно приезжие торговцы, предпочитавшие «Истикляль» из-за близости к рынку, знали, что поляк собирается приобрести партию табака, которую намерен потом переправить в Швейцарию. «Ясновельможный пан» получил через маклеров приглашения навестить кое-кого из оптовых стамбульских купцов. Какие-то юркие личности с бегающими глазами предлагали показать достопримечательности Стамбула, намекая, что помимо дворцов и мечетей могли бы познакомить приезжего и с прекрасными турецкими гуриями. Последнее вовсе не входило в планы Цвиклинского, и он сразу дал понять, что это его не интересует.

Встреча со Шнелем была назначена на воскресенье у касс ипподрома. Оставшиеся два дня Игнац хотел посвятить изучению Стамбула, который почти не знал, и особенно Крытого рынка. Кроме того, следовало подыскать место для срочных, внеплановых встреч, где бы он, Энвер и Шнель могли появляться в определенные часы хоть каждый день, не привлекая постороннего внимания.

После многочасовых странствий по городу, что при его ноге изматывало до предела, Цвиклинский остановил свой выбор на Галатском мосту, перекинутом через залив Золотой Рог между Эминеню и Бейоглу. Каракёй кёпрюсю, как называли турки этот мост, был одним из самых оживленных мест Стамбула.

Поскольку Цвиклинский и Шнель не знали друг друга в лицо, у касс ипподрома их должен был познакомить Энвер. В случае если кто-нибудь не сможет прийти, встреча автоматически переносилась на среду, когда устраивались вечерние скачки. Не спеша направляясь по Диван йолу к ипподрому, поляк часто останавливался. Он давал отдых больной ноге и внимательно приглядывался, нет ли кого-нибудь подозрительного. Правила конспирации были усвоены еще дома, до Испании, когда от него, профсоюзного активиста, требовалось немало ловкости, чтобы обмануть дефензиву — польскую охранку. Однако Игнац немного нервничал и старался преодолеть это невольное волнение.

В Измире единственным близким другом Цвиклинского был отец Энвера, работавший вместе с ним в порту. Их дружба началась с того, что старик-азербайджанец стал помогать поляку учить турецкий язык. Оба немного говорили по-русски, и на первых порах это было большим подспорьем и учителю, и ученику. Надир-даи, как звали азербайджанца, оставшись вдовцом, один вырастил сына. Старик мечтал дать Энверу образование и отказывал себе во всем, чтобы послать его учиться в Стамбул — в английский колледж — вернейшее средство выбиться в люди. Тогда мальчику не придется, как отцу, с утра до вечера за гроши гнуть спину на других. Поэтому Надир-даи очень расстроился, когда сын бросил колледж, решительно заявив, что плату за обучение повысили, а он не хочет отнимать у отца последний кусок хлеба, и устроился работать в типографию.

Последний раз Цвиклинский видел Энвера в начале весны, когда тот приезжал в Измир на похороны своего старика. Игнац сразу даже не узнал прежнего веселого юношу со смеющимися черными глазами-маслинами. Перед поляком стоял жилистый смуглый мужчина с усталым лицом, на которое легли уже первые морщины. Лишь глаза остались все такими же темными, глубокими, только теперь в них таилась неподдельная грусть и какая-то настороженность. Сначала Игнац решил, что на Энвера так подействовала смерть отца. Потом, когда после похорон они до утра проговорили в убогой комнатенке Цвиклинского, понял, что ошибся. Причина была другая: гитлеровцы грозятся разгромить Советский Союз, который молодой азербайджанец считал своей настоящей родиной и куда надеялся вернуться. Он все советовался, как бы ему попасть на фронт. И вот сейчас этот неожиданный приезд.

Энвер рассказал Игнацу, что в пригороде Стамбула шпионы из германского консульства устроили тайную школу, где обучают агентов для засылки в Советский Союз. Один из его друзей, некий Вилли, — он хоть и немец по национальности, но вырос в Турции, терпеть не может нацистов, — намерен разоблачить их темные делишки. Если Цвиклинский не боится, то мог бы здорово помочь. Тем более, что гитлеровцы терзают и его родину. Надо поехать в Стамбул, снять дом или квартиру неподалеку от этой школы и постараться засечь тех, кто ее посещает. Деньги на поездку дает Вилли. Игнац, не раздумывая, согласился.

Возле касс ипподрома Цвиклинский осторожно огляделся и, не увидев Энвера, отошел в сторону, сделал вид, что изучает купленную афишу. В голове назойливо вертелась мысль: а вдруг друзья по неопытности чем-нибудь выдали себя, и фашисты их убрали? Как поступить в этом случае?

Кто-то легонько тронул Игнаца за плечо. Он резко обернулся и тут же расплылся в радостной улыбке. Перед ним стоял Энвер и, видимо, Вилли, если судить по тому, как описал его азербайджанец.

— О, Энвер! Какой приятный сюрприз! А это Вилли, если не ошибаюсь?

Немец молча кивнул, внимательно разглядывая поляка. Сохраняя на лицах беззаботное выражение и оживленно беседуя, они покинули площадку перед ипподромом. Неспешная прогулка по тихим улочкам в стороне от центра продолжалась больше часа. Пока Шнель советовался с Цвиклинским, как тому лучше появиться в Бебеке и подыскать удобное для наблюдения за школой жилье, Энвер приглядывался к редким прохожим. Несколько раз они внезапно поворачивали и шли в обратном направлении, останавливались, будто бы поглощенные беседой, присаживались к столикам крохотных уличных кафе выпить стакан лимонада. Перед тем как расстаться, условились, что ежедневно в семь вечера Игнац будет приходить к Галатскому мосту со стороны Бейоглу. Если у него появятся срочные новости, то в руке он должен держать свернутую в трубку газету.

Мирзоева, как только он признался, что является русским агентом, перевели в довольно сносную камеру с койкой и тюфяком, набитым соломой. Он тут же повалился на постель и, испытывая настоящее блаженство, заснул. Проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. «Еще чего доброго отправит в карцер за нарушение распорядка», — с опаской подумал Шамиль, увидев сердитое лицо надзирателя.

— Вставай на прогулку, — хмуро приказал тот.

На тюремном дворе Мирзоев вклинился в цепочку заключенных, ходивших вокруг колодца, едва волоча ноги. Появление новичка вызвало общий интерес. В монотонной скуке тюремной жизни это было хоть каким-то событием. Во всяком случае можно послушать, за что человек попал в тюрьму, а главное — поделиться собственной историей, посетовать на несправедливость судьбы, бездушие судей.

— Не разговаривать! Не разговаривать! — изредка покрикивали надзиратели, но заключенные не обращали на них внимания.

Впрочем, сам Мирзоев упорно отмалчивался, делая вид, будто боится лишиться прогулки за нарушение режима. Жадно вдыхая холодный, свежий воздух, он рассматривал заключенных. Даже одетые в одинаковые серые куртки и штаны они были не похожи один на другого.

— Возьми, друг, завтра отдашь соседу, — шепнул арестант, шедший позади Шамиля, и сунул ему в заложенные за спину руки газету, сложенную до размера пачки сигарет.