Одной из причин этого политического спокойствия могла быть эффективная работа северокорейских спецслужб, однако существовали и другие факторы, на некоторых из которых, пожалуй, стоит остановиться подробнее. Например, в отличие от стран Восточной Европы Северная Корея не была подвержена «наглядному воздействию» процветания и политических свобод, которыми наслаждаются капиталистические соседи. Большинство восточноевропейских социалистических стран на западе граничили с государствами, обладавшими гораздо более высоким уровнем политической свободы и материального благосостояния, в то время как Северная Корея таких соседей не имела.
В середине 1950-х гг. уровень жизни в обеих Кореях был примерно одинаковым. Известно, что по макроэкономическим показателям тогда лидировал Север. Однако политика форсированной индустриализации и связанное с ней превосходство Севера в выпуске чугуна и цемента не обеспечивали более высокого уровня жизни. Автор не имеет намерения начинать здесь дискуссию о сравнительном уровне жизни в двух корейских государствах в 1950-х гг. — для такой дискуссии пока не хватает материалов. Однако автор все же хотел бы привести выдержки из беседы Ли Сан-чжо, посла КНДР в СССР, с советским дипломатом в июне 1956 г.: «На мой вопрос о положении населения в Южной Корее, Ли Сан Чо сказал, что экономическое положение на Юге несколько лучше, чем на Севере. Жизненный уровень рабочего Южной Кореи (при условии, если он имеет работу) выше, чем жизненный уровень рабочего КНДР, однако реальная зарплата рабочих на Юге несколько ниже, чем она была при японцах. Ли Сан Чо сказал далее, что, по его наблюдениям, материальная обеспеченность трудящихся в КНДР раз в десять ниже, чем в Советском Союзе» (напоминаю, что речь идет о Советском Союзе середины 1950-х гг.)[459].
В любом случае, даже если уровень жизни на Юге и был выше, чем на Севере, разрыв в реальных доходах, который тогда существовал между двумя корейскими государствами, не мог быть слишком велик. С демократическими свободами в обеих частях страны обстояло не лучшим образом. Южнокорейский режим Ли Сын-мана никоим образом нельзя считать образцом либеральной демократии — до середины 1950-х гг. он мог успешно соперничать с режимом Ким Ир Сена в КНДР по части жесткости обращения как с политической оппозицией, так и с населением в целом.
К тому же на Севере материальные лишения переживались несколько легче из-за того, что причины их на тот момент были (или, по крайней мере, казались) очевидными: прошло только три-четыре года после опустошительной войны, везде сохранялись следы беспощадных бомбардировок, причинивших серьезный урон северокорейским городам и экономике в целом. Крестьянство было обложено тяжелыми налогами, но еще не было загнано в коллективные хозяйства сталинистского типа, поэтому у многих крестьян были основания надеяться, что все их трудности носят временный характер, так как земля, которую они с таким трудом обрабатывают, является их собственностью.
Стоит добавить, что Корея отличалась от восточноевропейских стран и почти полным отсутствием демократических традиций. Северная Корея никогда не знала демократии, и можно предположить, что сама концепция демократии была тогда чужда большинству населения. Подавляющее большинство корейцев не только никогда не участвовали в выборах или любых других демократических мероприятиях, но и никогда не являлось гражданами в строгом смысле этого слова. Во всяком случае, в отношении гражданских свобод КНДР того времени ненамного отставала от Кореи 1910–1945 гг., когда, будучи второстепенной колонией иностранной монархии, страна жила под деспотическим управлением японских правителей. В отличие от жителей многих восточноевропейских стран у северокорейцев не было воспоминаний о демократическом прошлом или о гражданских свободах, которых их лишил коммунистический режим.
Тем не менее, вопреки распространённому представлению, массовое оппозиционное движение в коммунистических странах не всегда разворачивалось под либерально-демократическими лозунгами. Ни в Венгрии, ни в Польше до прихода коммунистов к власти в середине 1940-х гг. не было подлинной демократии, и жители этих стран привыкли к авторитарным режимам еще со времен Пильсудского и Хорти. В этих странах массовое антикоммунистическое движение было вызвано национальными, экономическими и отчасти религиозными причинами, а не «чисто» демократическими идеями. Ситуация в Северной Корее отличалась и в этом отношении. В середине 1950-х гг. в КНДР религия не являлась важным политическим фактором. Политически активный, националистический, прозападный (и в конечном счете антикоммунистический) протестантизм играл существенную роль в духовной жизни Северной Кореи до 1945 г., однако к началу 1950-х гг. его влияние было существенно подорвано агрессивной антирелигиозной пропагандой, постоянными полицейскими преследованиями и массовой эмиграцией религиозных активистов, а также очевидной связью протестантских общин с США (бомбардировки Пхеньяна и других городов КНДР американскими ВВС отнюдь не вызывали у северокорейцев теплые чувства к американцам). Большинство бывших правых националистов из интеллектуальных и религиозных кругов, которые в принципе могли возглавить недовольных, бежали на Юг в бурный период 1945–1951 гг., когда такой побег было возможен и, более того, временами легко осуществим.
Несмотря на то, что режим Ким Ир Сена был изначально создан Советским Союзом, он был национальной властью, сменившей ненавистную колониальную администрацию. В этом заключается важное отличие Северной Кореи от Польши, Венгрии и большинства других стран Восточной Европы. Если уж на то пошло, оснований апеллировать к корейскому патриотизму было больше у Ким Ир Сена, а не у его оппонентов, которые слишком явно были связаны с заграницей, открыто ссылались на зарубежные авторитеты и пропагандировали «импортированные» концепции. В конце
1950-х гг. в Северной Корее националистические идеи и настроения можно было мобилизовать в поддержку местного сталинизма, а не против него. Этим же парадоксом умело пользовались поборники «национал-сталинизма» в других странах, в частности руководители Румынии и Албании. Очевидно, что сам Ким Ир Сен отлично чувствовал эти народные настроения. С 1955 г. он всё сильнее делает акцент на «корейскости» своего режима, умело представляет себя воплощением качеств и добродетелей «истинного корейца», защитником исконных корейских традиций от разлагающего иностранного (на практике — российско-советского) влияния. Вероятно, националистический подтекст новых идей встретил положительный отклик у многих, включая интеллигенцию и партийные кадры среднего уровня, которые устали от обязательного преклонения перед всем советским и российским и были готовы принять более независимую, более национально-ориентированную политику, которую олицетворял Ким Ир Сен. Конечно же, многие из них приветствовали бы эту политику с куда меньшим энтузиазмом, если бы они знали, чем в конечном итоге она обернется для их страны и них самих — однако видеть будущее человеку не дано.
Кроме того, следует учитывать, что оппозиция была значительно ослаблена массовой эмиграцией 1945–1951 гг. Основную массу уехавших на Юг составляли представители привилегированных слоев: бывшие землевладельцы, мелкие предприниматели и торговцы, второстепенные чиновники колониальных учреждений, христианские миссионеры и активисты. В соответствии с наиболее надежными из доступных на настоящий момент подсчетами Северную Корею в течение 1946–1949 гг. покинуло от 456 тысяч до 829 тысяч человек[460]. Число беженцев, ушедших на Юг во время войны 1950–1953 гг., тоже исчислялось сотнями тысяч (от 400 тысяч до 650 тысяч, по различным оценкам)[461]. Это означает, что с 1945 по 1953 г. на капиталистический Юг перебралось более 10 % всего населения Северной Кореи. Ни одна другая социалистическая страна не знала такого масштабного исхода потенциальных «враждебных элементов». zzz
