Примерно в то же время (возможно, в тот же самый день) был арестован и подвергся четырехдневному допросу и Пак Киль-нам, генерал КНА, начальник инженерного управления министерства обороны КНА[398]. Это был один из редких (более того, исключительных) случаев вмешательства советского посольства (точнее, аппарата военного атташе). После освобождения из заключения Пак нашел убежище в советском посольстве, где жил в квартире военного атташе, генерала Мальчевского. После нескольких недель переговоров и переписки с северокорейскими властями Пак Киль-нам в сопровождении советских офицеров был доставлен на вокзал и отправлен в СССР, причем советской поездной бригаде были даны инструкции обеспечить безопасность пассажира[399]. В официальном заявлении, которое северокорейские власти вскоре передали в советское посольство, и Пак Иль-му, и Пак Киль-нам обвинялись во «фракционной деятельности» и участии в заговоре. Так, утверждалось, что Пак Иль-му выражал поддержку венгерскому восстанию и вместе с генералом Чхве Ином, видным деятелем яньаньской фракции, обсуждал план антиправительственного восстания в Корее. Пак Киль-нама обвинили в финансовых злоупотреблениях и в том, что он «допустил серьезные вредительские действия», во время некоего важного строительства (по словам его сына, речь шла о бункере для Ким Ир Сена)[400].
Это обвинение выглядело абсурдным, однако были и другие, более правдоподобные. Например, документы сохранили ранние замечания Пак Иль-му и Пак Киль-нама о тяжелой жизни простого населения КНДР. Без сомнения, эти искренние и полные сочувствия замечания в новых условиях истолковывались как доказательство «контрреволюционной деятельности». В частности, в переданной в посольство северокорейскими властями справке говорилось: «Кроме этого, Пак Киль Нам, занимая важный военный пост, клеветал на правильную политику ТПК и правительство Республики. В начале 1947 года, выступая перед своими заместителями, сознательно извращал политику партии, заявляя, что мяса и масла народ не видит, что рыбу забирают насильно, народ не в состоянии приобретать вещи, так как не может добыть средств к существованию. Передавая ложные слухи, клеветал на правильную политику нашей партии»[401].
С серьезными проблемами столкнулся даже Кан Чин, занимавший видное положение в коммунистическом подполье до 1945 г., подвергшийся преследованиям по политическим мотивам в конце 1940-х гг. и, казалось, к середине 1950-х гг. уже основательно забытый всеми. Кан Чин, работавший скромным переводчиком, потерявший все политические связи, хотя и сохранивший советское гражданство, был обвинен в… «терроризме»[402]. На настоящий момент трудно сказать, почему власти вдруг вспомнили о человеке, который давно уже находился в опале и не у дел, и решили расправиться с ним окончательно (насколько можно судить, Кан Чин был репрессирован).
Учитывая данные обстоятельства, можно по достоинству оценить предусмотрительность замминистра внутренних дел Пак Пён-юля, который рассказывал автору этих строк, что после обращения за разрешением вернуться в СССР перестал появляться на службе под предлогом вдруг случившегося с ним затяжного приступа гипертонии. Он скрывался шесть месяцев, до тех пор, пока не были подготовлены все необходимые для отъезда бумаги[403].
В 1960 г. репрессии продолжились. Основными их жертвами стали те советские и яньаньские корейцы, которые в 1956 г. публично выразили одобрение решений сентябрьского пленума. Теперь открытая поддержка этих решений, в свое время вроде бы официально утвержденных и даже одобренных самим Ким Ир Сеном, стала считаться враждебным актом. Именно такие обвинения привели к смещению Ли Мун-иля (сотрудник ЦК ТПК), Со Чхун-сика (секретаря комитета ТПК провинции Сев. Пхёнъан) и других высокопоставленных советских корейцев[404]. В качестве наказания их отправили в деревню, где они должны были вести жизнь простых крестьян и активно заниматься физическим трудом. В таком наказании опять-таки видны следы влияния маоистского подхода — как уже говорилось, Великий Кормчий тоже любил подвергать опальных чиновников целительному воздействию тяжелого физического труда. Следует отметить, что к подобным мероприятиям в КНДР прибегали и в более ранние времена. Так, еще в начале 1953 г. попавший в немилость у вождя ветеран коммунистического движения Чу Ён-ха был направлен заведовать птицефермой, а потом был отчасти прощен и назначен преподавателем в пединститут (по крайней мере, так в 1953 г. сказал венгерском дипломату Пак Ён-бин). Как известно, Сталин предпочитал иные и, надо отметить, менее гуманные методы, расправляясь со своими врагами.
Некоторые советские корейцы пытались приспособиться к новым условиям. Часть из них (например, Пан Хак-се, Нам Иль, Пак Чжон-э) даже приняла активное участие в репрессивных кампаниях, надеясь таким образом заслужить доверие Ким Ир Сена. Однако подавляющее большинство бывших советских граждан реалистично оценивали создавшуюся политическую ситуацию и делали все возможное, чтобы немедленно вернуться в СССР. Массовый исход советских корейцев из КНДР начался в 1958 г., после первых арестов, и продолжался до конца 1961 г. Остается неизвестным, была ли разрешена подобная «добровольная репатриация» яньаньским корейцам. По отдельным упоминаниям таких «возвращенцев» можно судить, что по крайней мере в некоторых случаях китайским корейцам также разрешался выезд из страны, но похоже, что возвращение яньаньцев трудно сравнивать с широкомасштабным выездом на родину советских корейцев[405]. Хотя точные данные пока не известны, можно предположить, что более половины из почти 200 советских корейцев, занимавших в КНДР заметные посты, сумело вернуться в СССР.
Эмиграция (или, скорее, реэмиграция) спасла жизнь многим советским корейцам, но такой поворот событий был выгоден также Ким Ир Сену и его окружению. Главной целью Ким Ир Сена было не столько физическое, сколько политическое уничтожение советской и яньаньской фракций, и лучшим способом для достижения этой цели было вытеснение потенциально опасных людей из политической жизни и желательно из страны вообще. Как правило, убивать их было совсем необязательно: будучи изгнанными из страны, они более не представляли политической угрозы. «Идеологические проверки», «собрания критики» и выборочные аресты известных советских корейцев были составными частями этой кампании устрашения.
В конце 1950-х гг. советским корейцам, как правило, не препятствовали, если они сами выражали желание покинуть КНДР. В 1959 г. начальник Генерального штаба созвал специальное собрание всех высших офицеров из числа советских корейцев и открыто заявил, что те из них, кто хочет вернуться в СССР, могут это сделать[406]. Примерно тогда же Нам Ир, все еще находившийся на посту министра иностранных дел, сказал советскому дипломату, что Пхеньян «не будет возражать», если те, кто выбрал советское гражданство, обратятся с просьбой о возвращении в СССР[407]. Летом 1960 г. северокорейский дипломат рассказал сотруднику посольства о собрании личного состава МИДа, на котором выступал зав. международным отделом ЦК ТПК Пак Ён-гук. По словам участника собрания: «Пак Ен Гук […] на совещании послов КНДР в социалистических странах в начале апреля с. г. сообщил, что в настоящее время все бывшие советские корейцы, желающие возвратиться в Советский Союз, могут это сделать, и препятствий со стороны властей КНДР им не будет оказано». Персоналу министерства иностранных дел было также объявлено, что все дипломаты советско-корейского происхождения могут выехать в СССР, если они того пожелают[408]. Во всех этих случаях проглядывает некий общий подход, и это позволяет предположить, что и в МИДе, и в Генштабе следовали неким общим инструкциям, составленным и одобренным где-то на самом верху, вероятнее всего — самим Ким Ир Сеном.
