И чего-чего, а уж трудолюбия им было не занимать. Если бы численность, деньги и упрямое упорство складывались в ум, Управление могло бы возить его тачками, но, увы, человеческая голова – не тачка, а кроме того, существует еще и скудоумие.

Как они жаждали, чтобы их любили! И Барли немедленно отозвался на эту их потребность. Даже когда они вгрызались в него, им необходимо было, чтобы их любили. И не кто-нибудь, а Барли! Как и по сей день им требуется, чтобы их любили за все устроенные ими путчи, дестабилизирующий хаос и фантастические операции против Врага-Который-Там.

Однако именно мистическая тайна вывернутых наизнанку добрых сердец и породила ужас, тоже окутывавший эту нашу неделю на острове.

Много лет назад мне довелось разговаривать с человеком, которого били плетьми, – с английским наемником, оказывавшим нам кое-какие услуги в Африке, за которые требовалось заплатить. В память ему врезались не удары, а апельсиновый сок, которым его напоили после. Он помнил, как его тащили назад в хижину, помнил, как его бросили ничком на солому. Но главным образом он помнил стакан свежего апельсинового сока, который тюремщик поставил возле его головы, а потом присел рядом на корточки и терпеливо ждал, пока он не пришел в себя настолько, что сумел отпить из стакана. А это был тот же самый тюремщик, который хлестал его плетью.

Мы тоже получали свои стаканы апельсинового сока. И среди наших тюремщиков попадались очень порядочные, пусть замаскированные наушниками и враждебной настороженностью, которая быстро таяла, побежденная теплотой Барли. После нашего приезда не прошло и суток, как те самые охранники, брататься с которыми нам воспрещалось, уже пробирались на цыпочках в лодочный домик Барли и, прежде чем вернуться на свой пост, разживались у него стаканчиком кока-колы или виски. Они верхним чутьем улавливали, что это за человек. А кроме того, будучи американцами, не могли устоять перед обаянием его известности.

Некий ветеран по имени Эдгар, в прошлом морской пехотинец, сумел задать ему жару за шахматной доской. Как я услышал позже, Барли всем заповедям и канонам вопреки узнал у него его фамилию и адрес, с тем чтобы они могли провести матч по переписке, «когда все это кончится».

Причем не только охранники. И хор молодых людей Шеритона, и Шеритон обладали умеренностью, противостоявшей, точно ровное дыхание разума, истерическим конвульсиям тех, кого сам Шеритон собирательно окрестил эгоманьяками.

Но в этом, полагаю, и заключается трагедия великих наций. Столько талантов, изнывающих в ожидании, чтобы их употребили в дело, столько доброты, жаждущей вырваться на волю! И такая убогость всего говорившегося, что порой мы сомневались, да уж действительно ли с нами говорит Америка?

Но это было так. Плеть была настоящей.

* * *

Допросы велись в бильярдной. Для танцев пол там был выкрашен бордовой краской. На нем расставили кольцом стулья, а бильярдный стол вынесли. Однако стену по-прежнему украшала табличка слоновой кости для записи счета, а под ней стояли футляры с киями, помеченные инициалами. Подвешенная на длинном шнуре лампа лила озерцо света на середину комнаты, где предстояло сидеть Барли. За ним в лодочный домик сходил Нед.

– Мистер Браун, сэр, я счастлив пожать вашу руку, и я только что решил, что на время нашего знакомства моя фамилия будет Хаггарти, – объявил Шеритон. – Едва взглянув на вас, я ощутил себя ирландцем. Не спрашивайте, почему. – Он быстрым шагом повел Барли через комнату. – Но, главное, я хочу вас поздравить. Вы наделены всеми добродетелями: память, наблюдательность, британская выдержка, саксофон.

Все это было выдано в одном гипнотизирующем темпе, и Барли, сконфуженно ухмыляясь, позволил усадить себя на почетное место.

Нед уже сидел, выпрямившись, скрестив руки на груди, а Клайв, хотя и был своим в этом кругу, сумел исчезнуть с первого плана. Он сел среди молодых людей Шеритона и сдвинул свой стул назад так, что они его совсем заслонили.

Шеритон остался стоять рядом с Барли и говорил, нависая над ним, даже когда слова его были обращены к кому-нибудь другому.

– Клайв, вы разрешите мне засыпать мистера Брауна бесцеремонными вопросами? Нед, не будете ли вы так добры объяснить мистеру Брауну, что он находится в Соединенных Штатах Америки и, если ему не захочется отвечать, то пусть не отвечает, поскольку его молчание будет сочтено явным доказательством того, что он виновен?

– Мистер Браун умеет сам за себя постоять, – сказал Барли, все еще ухмыляясь, все еще не веря в реальность нарастающего напряжения.

– Да? Великолепно, мистер Браун! Ведь мы надеемся, что ближайшие два-три дня вы именно этим и будете заниматься.

Шеритон отошел к буфету, налил себе кофе и вернулся с чашкой на прежнее место. Тон его стал спокойнее, исполнился здравого смысла.

– Мистер Браун, мы покупаем картину Пикассо, идет? Все в этой комнате покупают того же самого Пикассо. Голубой период, подпись, подлинный шедевр и прочее дерьмо. Ведь во всем мире наберется разве что три человека, способных что-то в нем понять. Но когда доходит до дела, важен только один-единственный вопрос: написал эту картину Пикассо – или Дж.П.Шмук-младший в Саут-Бенде, штат Индиана, а то и в Омске, Россия, сварганил ее у себя в подвале с картошкой? Потому что, учтите, – он тыкал пальцем в собственную мягкую грудь, держа чашку в свободной руке, – перепродажи не будет! Здесь не Лондон. Здесь Вашингтон. А Вашингтону требуется, чтобы информация была полезной, чтобы она, иными словами, была пригодной к использованию, а не созерцалась с сократовской отрешенностью. – Он понизил голос в благоговейном сочувствии. – А продаете ее нам вы, мистер Браун. Нравится вам это или нет, но вы, лично вы, остаетесь для нас наибольшим приближением к источнику до того дня, когда нам удастся убедить человека, которого вы называете Гёте, изменить свою позицию и работать непосредственно с нами. Если нам это удастся. Что сомнительно. Весьма и весьма сомнительно.

Шеритон повернулся и отошел на край кольца.

– Вы чека нашего колеса, мистер Браун. Вы нужный человек. Вы – то самое. Но в какой мере вы то самое? Самую чуточку? В определенной степени? Или весь целиком? Вы сценарист, актер, постановщик и главный режиссер? Или, судя по вашим словам, вы всего лишь на выходных ролях, случайный прохожий, с которым нам всем еще предстоит познакомиться?

Шеритон вздохнул, словно для человека с его утонченной деликатностью все это было очень тяжело.

– Мистер Браун, у вас есть постоянная подружка или вы спите с кем попало?

Нед было приподнялся, но Барли уже ответил. Его тон не стал колючим даже после этого, в нем не было враждебности. Словно ему не хотелось нарушать атмосферу доброжелательности, окружавшую нас всех.

– Ну, а как насчет вас, солнышко? Миссис Хаггарти еще готова к услугам или мы вынуждены вернуться к привычкам отрочества?

Шеритон и ухом не повел.

– Мистер Браун, мы покупаем вашего Пикассо, а не моего. Вашингтону не нравится, когда его козыри курсируют по ночным барам. Мы должны играть очень честно, очень откровенно. Без английской сдержанности, без школьного зубоскальства. Один раз мы попались на этом навозе, но больше никогда, никогда не попадемся.

Это, решил я, адресовано Бобу: он опять, наклонив голову, рассматривал свои ладони.

– Мистер Браун по ночным барам не курсирует, – возмущенно вмешался Нед. – И материал не его. А Гёте. И не вижу, при чем тут его личная жизнь.

«Свои мысли держите при себе», – рекомендовал мне Клайв. Сейчас его взгляд предупредил о том же Неда.

– Ну, послушайте, Нед! Послушайте! – сказал Шеритон. – При нынешнем положении вещей в Вашингтоне вам надо жениться и заново родиться, прежде чем вы хоть шаг сможете сделать. Почему вы каждые пять минут летаете в Россию, мистер Браун? Приобретаете там недвижимость?

Барли улыбался, но уже не так добродушно. Шеритон все больше задевал его за живое. Чего Шеритон и добивался.

– Собственно говоря, старина, эта роль мне досталась по наследству. Мой папаша всегда предпочитал Советский Союз Соединенным Штатам и, не жалея ни времени, ни сил, издавал их книги. Он был фабианец. Нечто вроде активного сторонника рузвельтовского «нового курса». Будь он вашим гражданином, то угодил бы в черный список.