Приемная, бывшая когда-то лекторием, освещалась, как палаты ночью. Во главе растянувшейся, будто отступающая армия, очереди страждущих восседала на возвышении внушительная дама с лицом праведницы. В потемках зала проклятьем заклейменные жаловались, шептались, кормили младенцев. На скамьях лежали недоперевязанные люди. Сидели, развалясь и матерясь вполголоса, пьяные. Воняло карболкой, винным перегаром и запекшейся кровью.
Ждать десять минут. И вновь она поймала себя на том, что думает о Барли. Честные, такие знакомые глаза, лицо, исполненное обреченного мужества. Почему она не дала ему свой телефон? Его пальцы на ее руке, словно так было всегда. «Я приехал сюда ради вас». Выбрав колченогую скамью в глубине приемной возле двери с надписью «Туалет», она села и, прищурившись, огляделась. «Там можно умереть, и никто не спросит твоего имени». – сказал он. Вот дверь. Вот гардероб, упрятанный в нише, как она заучила. Уборные. Телефон в гардеробе, но им никогда не пользуются, так как никто не знает, что он там есть. Дозвониться в больницу невозможно, но этот телефон поставили специально для влиятельного врача, которому нужно было держать связь со своими частными пациентами и любовницей. А потом врача перевели куда-то еще. Идиоты повесили аппарат на задней стороне колонны, где его не видно. Так он там и остался.
«Откуда тебе известны такие места? – спросила она его. – Этот вход, это крыло, этот телефон, садись и жди. Откуда ты это знаешь?»
«Я гуляю», – ответил он, и ей представилось, как он шагает по московским улицам без сна, без еды, без нее, гуляя. «Я Вечный Гой, приговоренный идти и идти, – сказал он. – Я иду, чтобы составить компанию своему разуму, а пью – чтобы спрятаться от него. Когда я иду, ты рядом со мной; я вижу твое лицо у моего плеча».
«Он будет идти, пока не упадет, – подумала она. – А я последую за ним».
На скамье рядом с ней крестьянка в оранжевом платке принялась молиться по-украински. Обеими руками она держала маленькую икону, кланяясь ей каждый раз все ниже и ниже, пока наконец не начала биться лбом по жестяному окладу. Глаза ее заблестели, закрылись, и Катя увидела, что из-под сомкнутых век текут слезы. «Звезда не успеет мигнуть, как я буду похожа на тебя», – подумала она.
Ей вспомнился его рассказ о сибирском морге, фабрике мертвецов одного из городов-призраков, где он работал. Трупы скатывались по желобу на транспортер, мертвые мужчины и женщины вперемешку двигались по кругу, пока старухи, порождение ночи, обмывали их из шланга, прикрепляли бирку на ногу и обдирали с них золото. Смерть – это такая же тайна, как и любая другая, сказал он ей, а тайна – это то, что открывается человеку в его час, и только ему одному.
«Почему ты всегда стараешься научить меня смыслу смерти?» – спросила она его расстроенно. «Потому, что ты научила меня, как жить», – ответил он.
«Это самый безопасный телефон в России, – сказал он. – Даже нашим психам из органов безопасности ни за что не придет в голову прослушивать неиспользуемый телефон в приемном покое больницы».
Она вспомнила их последнюю встречу в Москве. Глубокой зимой. Он сел в почтовый поезд на тихой станции без названия в самом центре ничего. Билета он не купил и поехал в жестком вагоне, сунув, как и все, проводнику десятку. Наши доблестные компетентные органы так обуржуазились, сказал он, что уже разучились общаться с рабочими. Она представляла себе, как он лежит в полумраке на третьей, багажной, полке, неприкаянный, в толстом нижнем белье, слушает кашель курильщиков и ворчание пьяниц, задыхается от людского смрада и пара из прохудившегося титана, а сам видит те ужасы, о которых он знал, но никогда не говорил. Что это за ад, думала она, когда тебя терзает сотворенное тобой же? Когда ты знаешь, что твой наивысший успех означает наихудшее для человечества?
Она видела, как ждет его среди тысяч таких же измученных ожиданием людей под отвратительными лампами дневного света на Казанском вокзале. Поезд опаздывает, его отменили, он сошел с рельсов, говорят вокруг. Сильные снегопады на протяжении всего пути к Москве. Поезд прибывает, он даже и не отправлялся, я могла бы и не лгать столько. Вокзальные уборщицы залили уборные формальдегидом, и все вокруг им провоняло. На ней была меховая шапка Володи, потому что она скрывала почти все лицо. Мохеровый шарф маскировал подбородок, а дубленка прятала все остальное. Еще никого в своей жизни она так страстно не желала. Жар и голод одновременно внутри меховой оболочки.
Когда он вышел из вагона и направился к ней по слякоти, ее тело было парализовано, обожжено стыдом, как у подростка. Стоя рядом с ним в переполненном вагоне метро, она беззвучно кричала, когда его прижимало к ней. Она воспользовалась квартирой Александры, Александра уехала на Украину с мужем. Открыв входную дверь, она пропустила его вперед. Иногда думалось, что он не понимает, где находится, или после всех ее хлопот совершенно к этому равнодушен. Иногда ей было страшно до него дотронуться, таким хрупким он казался. Но не сегодня. Сегодня она набросилась на него, обняла изо всех сил, притянула к себе без нежности и изощренности, карая за месяцы и ночи бесплодной страсти.
А он? Он обнял ее, как когда-то обнимал отец, чуть отстранившись, не сгибая плеч. И, оторвавшись от него, она поняла, что время, когда он мог похоронить свою боль в ее теле, прошло безвозвратно. «Ты моя единственная религия, – шептал он, целуя ее в лоб сомкнутыми губами. – Слушай, Катя, я расскажу тебе, что решил сделать».
Крестьянка стояла на коленях, молясь на свою икону, прижимая ее к груди и губам. Кате пришлось перешагнуть через нее, чтобы выбраться в проход. На краю пристроился бледный молодой человек в кожаном пиджаке. Одна рука у него была спрятана под рубашкой, – сломано запястье, решила она. Голова его была опущена на грудь: протискиваясь мимо, она заметила, что ему когда-то перебили нос.
В нише было темно. Бесполезно висела перегоревшая лампочка. Путь туда перегораживал массивный деревянный барьер. Она попыталась поднять откидную перекладину, но та оказалась непосильно тяжелой, и пришлось поднырнуть под нее. Катя стояла среди пустых вешалок и забытых шапок. Колонна была в метре от нее. Написанный от руки плакатик «Размен монет не производится» она прочла, когда на него упал свет из открывающейся двери. Телефон висел на колонне сзади, но когда она встала перед ним, то в темноте почти его не видела.
Она глядела на аппарат, мысленно требуя, чтобы он зазвонил. Паника прошла. Она снова была сильной. Где же ты? – думала она. В одном из твоих почтовых ящиков? В одной из твоих точек на карте? В Казахстане? На Средней Волге? На Урале? Он бывал и там, и там, и там. Прежде она по цвету его лица могла определить, когда он работал на воздухе. Или же он выглядел так, словно месяцами оставался под землей. Где ты со своей страшной виной? – думала она. Где ты со своим вселяющим ужас решением? В таком же темном месте? В маленьком городке на телеграфе, который открыт круглосуточно? Она представила его арестованным, каким он ей иногда снился: в тюремной камере, бледный, скрученный по рукам и ногам, привязанный к деревянным козлам, уже почти не реагирующий на удары, которые все сыплются и сыплются. Телефон зазвонил. Она подняла трубку и услышала ровный голос.
– Это Петр, – произнес он. (Их код, который они придумали, чтобы защитить друг друга: если я у них в руках и они заставят меня позвонить тебе, я назовусь другим именем, чтобы ты успела скрыться.)
– А это Алина, – ответила она, удивляясь, что вообще сумела вымолвить хоть слово. И тут ей стало легко. Он жив. Его не арестовали. Его не избивают. Его не привязали к деревянным козлам. Ею овладели лень и апатия. Он жив, он говорит с ней. Факты, никаких эмоций, его голос, сперва далекий и полузнакомый. Он – ей, она – ему: только факты. Сделай это. Он сказал это. Я сказала это. Передай ему спасибо за то, что приехал в Москву. Скажи ему, что он ведет себя, как разумный человек. Я здоров. А как ты?
