— Мне так много нужно тебе сказать, — проговорила она, но не стала продолжать. Только когда мы вернулись на то же место, она повторила: — Мне так много нужно тебе сказать.

Наконец мы уселись на скамейку. Она не выпускала мою руку, и мы сидели бок о бок, как в карете.

— Ты думаешь, Марк, — сказала она, — что я ни о чем не думала все эти дни, но ты ошибаешься. Только все эти мои мелкие соображения так трудно передать. Они идут от таких давних впечатлений. Но ты потерпи, Марк, у нас целый день впереди.

Знаешь, Марк, — продолжала она, по-прежнему едва слышно. — Я вдруг поняла, какая я всю жизнь была эгоистка. Вечно думала о Пеллегрине, о Пеллегрине, только о Пеллегрине. То, что происходило с ней, казалось мне единственно важным на свете. Те, кто любит Пеллегрину, и только они, были для меня и сами достойны любви, и единственно разумное, что, по-моему, мог делать человек, — это слушать, как поет Пеллегрина Леони.

И опять она умолкла и слегка пожала мою руку.

— Даже эта моя беда, — сказала она вдруг, — да случись она с кем-то еще — ну, скажем, Марк, с китайской певицей, с сопрано из императорской оперы тысячу лет назад, и ведь мы могли вы узнать про это, — разве стали вы мы убиваться, разве вы мы лили слезы по этому поводу? А ведь беда ничуть не была вы менее страшной! Но, выпав на долю Пеллегрины Леони, она нам кажется несправедливо жестокой. А ведь это дурно, Марк, и вперед так быть не должно. Погоди, — сказала она. — Сейчас я тебе все объясню.

Пеллегрина умерла, — сказала она. — Разве не была она великая певица, звезда? Помнишь песню:

Да, Марк. Ее смерть — горе для всего мира, ах, Марк, какая тоска, какая тоска! Помоги же мне рассказать миру о ее смерти. Пусть под твоим присмотром выроют для Пеллегрины могилу, и ты поставишь над нею памятник. Не бодружай великолепной статуи, такой, какую вы выбрал ты, умри я, не потеряв голоса, нет, ничего такого, но положи все же мраморную плиту с ее именем и датами рождения и смерти. Присовокупи краткую надпись. Напиши так, Марк: «Божией милостью». Да, «Божией милостью», Марк.

— Пеллегрина умерла, — повторила она. — Никто, никто никогда не будет уже Пеллегриной. Снова выйти на страшные подмостки жизни, принять те несчастья, какие выпадают на долю людям на земле, — нет, ни за что. об этом даже подумать страшно. Так обещаешь ты мне исполнить мою просьву? — спросила она.

Я сказал, что сделаю все, чего она пожелает.

Она встала и прошла в конец колоннады. Светало, гасли последние бледные звезды. Весь мир вокруг нас умывался росой, траву, только что еще темную, овтягивало серебряным блеском. Воздух истончился так, будто небо выше приподняли над землею. Пеллегрина стояла совсем рядом. Платье ее намокло от росы. Она играла своими длинными косами и закусывала кончик одной, дрожа от утренней свежести. От края колоннады начинался склон, и широкий вид расстилался под нами. Уже мы различали дороги, деревья, поля.

— Погляди, — сказала она. — Я ждала, чтобы тебе объяснить, тебе легче будет понять, когда ты сам увидишь воочию. Вот, смотри — женщина идет работать в поля, быть может, она жена крестьянина, быть может, ее зовут Мария. Сегодня она счастлива, потому что муж был с нею ласков и подарил ей коралловые вусы. Или она несчастна, потому что он терзал ее ревностью. Ну, и много ли мы думаем по этому поводу, Марк, ты да я? Просто думаем: женщина по имени Мария — несчастна. Кругом всегда множество таких женщин, и мы не слишком о них тре-вожимся. Гляди — Вон другая, идет в другую сторону. Она везет на своем ослике фрукты в Милан и сердится, что старый ослик еле плетется и она опоздает на рынок. Ну и что? И о ней мы не слишком тревожимся. Ах, вот и я такой буду, Марк. Настало время мне быть просто женщиной, под тем или иным именем. И если она будет несчастна, мы не слишком будем о ней горевать.

Мы стояли молча, я старался ухватить ее мысль.

— И если, — продолжала она, — если я вдруг стану чересчур печься о судьбе вот этой именно женщины, — что же, я тотчас уйду и стану кем-то еще: городскойкружевницей, сельской учительницей или дамой, отправляющейся в Иерусалим поклоняться грову Господню. Да мало ли кем можно стать? Счастливы или нет, глупы или умны будут все эти женщины — что мне за дело? Да и тебе, Марк, если ты о них прослышишь. Я уже не буду одним человеком, Марк, отныне я буду многими. Никогда уже не вложу я вею душу, вею жизнь в одну женщину, нет; я больше не хочу так страдать. об этом даже подумать страшно. С меня довольно. Слишком долго, видишь ли, Марк, слишком долго я страдала. С этим покончено.

Ты, Марк, — сказала она, — ты так много мне дал. А теперь я дам тебе добрый совет. Будь не одним человеком, но многими. Оставь эту игру — вечно быть Марком Кокозой. Слишком уж беспокоился ты о Марке Кокозе, вот и стал его пленником и рабом. Ты никогда ничего не предпринимал, не прикинув сперва, как это скажется на счастье и чести Марка Кокозы. Ты всегда чересчур опасался, как бы Марк Кокоза не сделал глупость и как вы ему не взгрустнулось. Ну какая, в сущности, разница? всюду на велом свете люди делают глупости, веюду грустят — мы всегда это знали. Довольно быть тебе Марком Кокозой. И какая для мира разница, если кто-то еще, какой-то старый еврей наделает глупостей или погрустит день-другой? Я хочу, чтобы тебе полегчало, чтобы ты облегчил наконец свое старое сердце. Будь отныне не одним человеком, но многими-многими, насколько у тебя достанет фантазии. Я чувствую, Марк, я уверена, что все люди, что каждый человек на земле должен быть не одним, но больше, чем одним человеком, и тогда у всех, да, у всех будет легче на сердце. Отчего не порадоваться, отчего не развлечься… Странно, как ни один философ до такого не додумался, а вот я догадалась!

Я думал над ее мыслью и прикидывал, заключалась ли в ней возможность счастья для меня. И я понял, что, покуда она жива, я не могу последовать ее совету. Умри она, и я, кажется, нашел вы спасение в этой причуде. Луна — спутница Земли, но тресни вдруг Земля, испарись — и Луна, быть может, освободилась вы от своей рабской зависимости и вольно парила в эфире — то Луной при Юпитере, то придерживаясь Венеры. Я не силен в астрономии, господа. Предоставляю вам самим, более в ней сведущим, довести мое рассуждение до конца.

Какое дивное утро, — сказала Пеллегрина. — Кажется, еще темно, а воздух наполнен светом, как стакан вином. И как все влажно! Скоро мир снова станет сухим, и горячими, пыльными будут дороги. Но нам что за дело, Марк, мы пробудем здесь вместе весь день…

Скажи, что мне делать, чего ты хочешь от меня? — спросил я.

Она долго сидела в глубокой задумчивости.

— Да, Марк, — сказала она. — Нам надо расстаться. Сегодня вечером я уезжаю.

— И мы не увидимся больше?

Она приложила палец к губам.

Ты не должен со мной заговаривать, — сказала она, — если вдруг мы встретимся. Ты знал Пеллегрину Леони.

Позволь мне, — сказал я ей, — хоть следовать за тобою, быть рядом, чтобы ты могла послать за мною, когда тебе понадовится помощь друга.

Да, пожалуй, — сказала она. — Будь поблизости, Марк, чтобы, если кто когда примет меня за Пеллегрину Леони, ты помог вы мне поскорее исчезнуть. Будь рядом, чтобы снять с меня, если понадовится, имя Пеллегрины Леони. Но заговаривать со мной тебе нельзя, Марк. Я не смогу слушать твой голос, не вспоминая божественный голос Пеллегрины Леони, ее триумфы и этот дом и сад, где сейчас мы с тобою стоим.

Она оглянулась на дом так, как если вы его уже не было на свете.

— Ах, Пеллегрина, холодны потоки жизни, — сказал я.

Она слегка усмехнулась и снова затихла.

Ласточки вернулись, — сказала она. — А как, — сказала она, чуть помолчав, — как представляешь ты себе рай, о котором столько разговору? Думаешь, есть он или нет его? Вот мы с тобой снова войдем в этот дом, и ветер рая будет колыхать шторы. Весна, ласточки вернулись. И все прощено.