Можно ли привыкнуть к чудесам? Дарёна не задумывалась об этом. Она ненасытно пила их большими глотками и с каждым мигом всё горячее ощущала свою связь с синеглазой лесной сказкой. Этот день показался ей целым месяцем. Ласка пальцев женщины-кошки, скользивших по её щекам, ложилась на давние узоры в душе девушки, в хитросплетении которых можно было прочесть имя Млады. Это и оказалось самым большим чудом…

Такого вкусного хлеба, как тот, кусок которого чернокудрая хранительница границы собственноручно отломила и протянула Дарёне вместе с кружкой свежего молока, девушка не ела нигде. За этим караваем Млада сходила в свой родительский дом (а точнее будет сказать, мгновенно слетала – одна нога здесь, другая там) и принесла его ещё тёплым, вместе с кувшином молока, горшочком масла, крынкой сметаны и десятком яиц.

«Матушкины гостинцы, – проговорила она со смущённой усмешкой, выставляя всё это на стол. – Я родителям про тебя ещё не рассказывала, но, думаю, ты им понравишься».

Уверенность Млады передалась и Дарёне, согрев ей сердце. В том, как они сидели за одним столом, было что-то правильное, настоящее, объединявшее и роднившее их ещё крепче. Потираясь носом об ухо девушки, Млада мурлыкнула:

«Блинов хочу с солёной рыбкой… Испечёшь утром?»

Поёжившись от щекотки, Дарёна засмеялась.

«Отчего ж не испечь. Была бы рыба».

«Найдётся, – улыбнулась Млада. – Только встать придётся засветло, потому как мне завтра в дозор на рассвете выходить».

Этой ночью Дарёна уже не боялась. Да и чего можно бояться, когда рядом расположилась великолепная чёрная кошка? Жаркая темнота сняла внутренние запреты, и девушка без стеснения, с наслаждением и урчащей под сердцем нежностью целовала мягкие пушистые уши, гладила усатую морду, чесала тёплый кошачий бок. С одной стороны, она ласкала Младу, как обыкновенную кошку, а с другой – в знакомых, голубовато мерцающих во мраке глазах видела человеческий разум. От этого причудливого сочетания по телу бежал временами щекочущий холодок.

Когда Дарёна проснулась утром, солёная рыба для начинки уже ждала на кухне. Надо сказать, на блины, как и на всё, что тем или иным образом представляло собою знак солнца, в Воронецком княжестве распространялся запрет, но мать жила, незаметно нарушая эти предписания, дабы с головой не утонуть в Марушином господстве. Учила она таким хитростям и Дарёну. Только благодаря этому девушка теперь сумела напечь гору румяных, ноздревато-кружевных блинов, начинив их рыбой с заблаговременно выбранными костями. Встать пришлось действительно задолго до рассвета, но Дарёне всё это было в радость – лишь бы услышать довольное мурлыканье Млады и сомлеть от тепла в её взгляде.

Зажигая серые клочья туч кирпично-красным сиянием, занималась заря. Лес был погружён в зябкую туманную тишину, и Млада была готова вот-вот раствориться в его чащобе, в голубовато-молочной дымке за напряжённо-прямыми стволами. Держа шлем в руке, она склонилась к Дарёне, и та не нашла в себе сил отказаться от поцелуя. Холод брони на груди женщины-кошки был не так уж страшен, если одновременно окунуться в тепло губ…

«Хозяйничай тут. – Дыхание нежно коснулось щеки Дарёны. – Буду после заката».

Снова шлем с наносником жутковато изменил лицо Млады. Подняв наголовье, она шагнула и растворилась в волнах колышущегося пространства.

Чтобы чем-то себя занять, девушка принялась за домашние дела: перемыла посуду, сняла тенёта по углам, выстирала бельё. Полоскать его она отправилась на озеро, мурлыча под нос песенку и поражаясь тому, какая же живучая тварь – сердце. Стоило ему пригреться около пушистого кошачьего бока – и оно воспрянуло, пустилось в пляс, наполнилось светом и радостью. Всё, что омрачало жизнь, сейчас отступило, а за спиной точно крылья развернулись. Осенняя вода леденила руки – пустяк, небо хмурилось – не беда, ветер дул в грудь – чепуха. А может, так действовал на него этот чудесный край – Белые горы? Здесь и воздух был какой-то другой – свежее, легче, слаще, и пасмурный день казался светлее по сравнению с таким же, но к западу от границы. Здесь сосны звенели и пели, озеро хранило лазоревую тайну, а горные вершины взирали на людей свысока, со снисходительной усмешкой седовласых старцев… Горести в этом краю растворялись в голубой дымке, уносились в небо горсткой опавших листьев: сама земля не давала грустить, наполняя ступающего по ней человека любовью и силой.

Смахнув набежавшие слёзы, Дарёна улыбнулась вдаль, отжала выполосканное бельё, отёрла замёрзшие в холодной воде руки о передник и, подняв бадейку, направилась к дому. Сосны подхватили её любимую песню: «Не дуйте вы с севера, ветры лихие…» Там были такие слова:

Подуйте вы, ветры, с весенней сторонки,

раздуйте вы тучи, снега растопите -

пусть ладо мой вслед журавлиному клину

в родные края поскорее вернётся…

Споткнувшись на «ладо мой», Дарёна на ходу переделала строчку и спела: «Пусть лада вослед журавлиному клину…» И так складно получилось, что Дарёне показалось, будто на ступеньках ей кто-то помог – пружинисто подбросил её прямо на деревянный настил перед домом. Не успела она открыть дверь, как вдруг сзади раздался глубокий, чуть надтреснутый голос, царапнувший слух, как жёсткая щётка:

«Здравствуй, певунья сладкоголосая…»

Лёгкий укол испуга заставил Дарёну напрячься и похолодеть. Меньше всего она сейчас ждала и желала встреч с незнакомыми людьми – тем более, одна, в лесной глухомани… А незнакомка в чёрной барашковой шапке, поднимавшаяся по ступенькам, выглядела внушительно и жутковато: богатырского роста и великолепного телосложения, тонкая в талии и могучая в плечах, со шрамом от ожога на лице. Она окинула Дарёну взглядом льдисто-голубых глаз, которые оставались суровыми и пронзительными даже при улыбке, и добавила:

«Не бойся, красавица. Я с миром пришла, дочь свою проведать и на тебя поглядеть… Да вот ещё – кое-какие гостинцы вам занести».

Незнакомка опустила на доски настила большую корзину, обвязанную чистой белой тряпицей. Одета она была в чёрный приталенный кафтан с высоким стоячим воротником, отделанный серебристой тесьмой и опоясанный богатым цветастым кушаком с бахромой. Сапоги с загнутыми кверху носками были также чёрными, плотно облегавшими ноги.

«Здравствуй, госпожа, – с поклоном пролепетала Дарёна, пытаясь подобрать какие-нибудь приличествующие случаю вежливые выражения. – Рада встрече с тобой… Вот только Млада говорила давеча, что не рассказывала обо мне дома…»

И смолкла, оробев: вновь подняв корзину, родительница Млады двинулась к ней плавной, кошачье-мягкой поступью.

«А мне и не надо рассказывать, – проговорила она, зачаровывая девушку пристальным взглядом. – Я и так знаю. А звать меня Твердяной».

«Дарёна я», – представилась девушка, глядя на гостью снизу вверх.

Льдинки глаз Твердяны, казалось, читали сердце Дарёны, как открытую книгу. Если бы не рубец, её лицо было бы весьма пригожим, исполненным не слащавой, но суровой, гордой красоты – темнобровой и угрюмоватой, но очень выразительной.

«Глазки-то матушкины, – усмехнулась она – больше взглядом, нежели губами. – Хороша ты, девица… Впустишь?»