— Но это же все равно!..
— Ничего не все равно, — объяснил Меринок, — Сашка — Лопушок, а я — Шурка…
— Хорошо, Шура, — улыбнувшись, согласился Талмутик. — Диктант, Шура, писать… А… а без очков — как?..
— Посеял? Эх, растяпа!
— Только что были, — быстро заговорил Талмутик, приподнимаясь. — Наверное, на той поляне, где вы меня… захватили. Я сейчас, тут рядом…
— Э-э, куда! — Меринок захлопнул книжку и встал. — Ты сиди… Сам поищу, никуда твои очки не денутся.
И как только получается, что таких опытных пацанов, как Меринок, обманывают простофили вроде Талмутика?.. Наверное, эти опытные пацаны просто не верят, что такой безобидный пленник, как Петька, может причинить неприятность…
Шурка Меринок бросил книжку на траву, еще раз назвал Талмутика растяпой и медленно пошел в кусты.
Талмутик резко вскочил на ноги, быстро надел очки. Потом подхватил с земли книжки и боком шагнул в чащу…
…Вечером солнце садилось на плоскую синюю тучку. Тучка, наверное, была очень твердая, потому что солнце никак не могло пройти через нее. Оно плавилось и золотом растекалось по тучке.
Сначала от солнца осталась маленькая румяная горбушка, потом растаяла и она. Стало быстро темнеть. Сильней заверещали сверчки, над клумбами поднялся холодноватый запах цветов.
Колька с Писаренком отнесли в сарай лейку и ведра, захлопнули двери. Сидят теперь на крыльце Колькиного дома, моют ноги в щербатом эмалированном тазу и рассуждают о жизни.
После того как сбежал из плена Талмутик, ответ, который сочинили ребята, пришлось отдать Меринковой матери, тете Гале. Мальчишки просили ее перепечатать письмо на машинке, исправив ошибки по ходу дела. Если ошибки, конечно, попадутся, говорили мальчишки.
А на другой день Шурка Меринок не вышел на улицу и даже не подошел к калитке, потому что его отец был дома с утра до вечера. Шурка только показал мальчишкам издалека какую-то книжку и Витька Орех потом голову давал на отрез, что это был учебник русского языка.
— Смотри, Писарь, — говорит теперь Колька. — Сам за тебя возьмусь, если ты понимать ничего не хочешь… От какого-то Талмутика зависим — стыд прямо!..
Володька молчит.
По двору прошелся сухой теплый ветер. Зашептались акации у порога, зашелестела в огороде кукуруза, закивала султанами — тише, тише!..
Нагретые за день каменные ступеньки покалывают подошвы — уходит тепло. В грядках надрываются сверчки.
Один из них где-то совсем рядом, и свою вечернюю песню ладит он по-особенному. Словно кто-то невидимый — оборот за оборотом — заводит в темноте маленький стеклянный будильничек. Кто-то заводит, а будильничек тут же коротко отзванивает, и опять его заводят, и он отзванивает снова — тоненько и хрупко.
— Чего думаешь? — спрашивает Колька у Писаренка, который сидит, чуть склонив голову набок.
— Знаешь чего? — улыбается Писаренок. — Думаю, вот подойти б к сверчку, присесть перед ним и спросить: и как только ты так высверчиваешь?..
И Колька, мысли которого заняты другим, смотрит на Вовку, скосив глаза, — несерьезный человек все-таки Писаренок!..
Только почему ж тогда Колька с ним дружит? Почему говорит о таких вещах, о которых другим мальчишкам никогда не скажет?..
Наверное, потому, смутно думается Кольке, что Писаренок хоть и хитрющий, зато очень добрый и друг верный…
— Пойдем-ка, — говорит Колька, — за дом. Дело есть…
Они садятся за домом, и Колька спрашивает тихонько:
— Ты австралийское письмо хорошо читал?..
— Так Колька это спрашивает, что Писаренок сразу понимает: тут — тайна…
— Дак хорошо, — отвечает Володька так же тихо. — А что там?
— На вот, почитай еще…
Колька чиркнул спичкой, зажег в ладошках синий огонек. И ладошки стали красными, совсем прозрачными.
— Здесь читай! — Колька разжал ладошки, ткнул пальцем в строчку.
«Я — христианин, — вслух прочитал Писаренок. — Посещаю…»
— Хватит! — перебил Колька. — Теперь все понял?..
— Не-а, — вздохнул Писаренок.
— Христианин же! — трагическим шепотом сказал Колька. — Значит, в церковь ходит!.. Я потом у бабушки спросил. Мы с ней тоже христиане — вот!..
— Вы да этот пацан еще, да?..
— В том-то и дело! — сказал Колька быстро.
— Не ходил бы ты, Коль, а? — попросил Писаренок. — И так вот пацаны с других улиц говорят…
— Чего говорят?
— Да так все, — вздохнул Писаренок. И тут же ободрил Кольку: — Конечно, если б кто другой — досталось бы ему смеха, а то боятся. Только ты не ходи, а? Все равно ж ты бога не признаешь…
— Нельзя не ходить! — сказал Колька почти с отчаянием. — Если б ты знал. Писарь, почему бабушка ходит, ты б так не говорил.
— А почему — бабушка?..
Писаренок замолк, ожидая, что скажет Колька.
А Колька тоже молчал, потому что не так просто объяснить то, чего ты сам пока не понимаешь, о чем только догадываешься.
Не так давно Колька случайно услышал, как молилась бабушка перед сном.
Он уже пошел было спать в сарайчик — летом Колька всегда спит только там, — а потом вернулся, чтобы захватить фонарик, Видно, дверь он прикрыл неплотно, уходя, и теперь услышал, как бабушка, на коленях стоя в углу, говорила негромко, но так отчетливо, что Колька слышал каждое слово.
— …святая дева Мария, спасительница, не оставь раба божия Николая… Дай пожить ему здесь, не отдавай другим людям. И на суде на страшном, спасительница, скажу: не будет от этого добра — только худо! А меня, грешную, еще немножко побереги — нужна я своему внучку…
И так бабушка говорила это горячо, так просила, что сердце у Кольки сжалось.
Ушел Колька, не стал дослушивать. А потом долго ворочался на своем топчане. Не спалось ему, потому что он знал, кто это «другие люди»…
Отца своего Колька не помнит. Знает только по бабушкиным рассказам, что он долго болел и умер потом в Ростове, в военном госпитале. В Ростове его и похоронили.
Кольке тогда было два года.
Мать Колька помнит, только смутно очень. Она уехала из дому, когда ему было пять, и приезжала потом только раз — он учился еще во втором классе.
Писем от матери нет уже года три, был вот только небольшой перевод.
— Ба, а чего она не приезжает?.. — спросит иногда Колька.
— Некогда, наверное, — скажет бабушка. — По работе занята, может… — И тут же прикрикнет: — Ешь вон — борщ стынет!..
— Хоть письмо прислала бы, а, ба?..
— И письмо, наверное, некогда, раз не пишет. — И руками всплескивает: — Совсем борщ остыл!.. Чего сидишь, на меня смотришь? Давно не видал, что ли?..
Ничего плохого о матери Колька от бабушки не слышал, только заметил однажды, что в толстом, с бархатной обложкой альбоме карточек ее совсем почти не осталось, а та, на которой мать с отцом были сняты вместе, разрезана пополам. Отец сидит в военной фуражке, хоть и без погон, на кителе у него ордена, он улыбается и смотрит вбок. Только сбоку теперь нет никого, остался лишь кусочек плеча в цветастом платье…
Ничего поэтому Кольке не понятно — и то, почему мать все не приезжает и не приезжает, а потом вдруг может приехать и забрать Кольку; и то, почему это бабушка — грешница: ведь таких бабушек, как Колькина, еще поискать надо!..
— Так чего она ходит в церковь, Коль? — спрашивает Писаренок. — Старая потому что?..
Как все, в самом деле, Писаренку расскажешь — сам Колька во всем разобраться не может. А Вовка — ведь он моложе, совсем пацан еще. Ему и своих бед хватает.
— Знаешь, Вовк, — говорит Колька негромко, — вот не думаешь ничего, не думаешь, и так все просто, да?.. А как подумаешь — ничего не понятно!..
И Писаренок как будто понимает это и тоже говорит почти шепотом:
— Ты подожди, Коль… Вот вырастем мы. Поскорей бы, да? Чтоб все стало ясно, а не как сейчас…
— Конечно, — говорит Колька. И сам уже Писаренка успокаивает: — Ты тоже, Вов, подожди… Все еще хорошо будет…
Успокаивает потому, что он, Колька, постарше, он свое как-нибудь перетерпит, а Вовка — тот помоложе, ему еще и помочь, может, надо. Колька ведь хорошо знает: жизнь у Писаренка тоже не всегда сладкая. Только у него — из-за отца, потому что Вовкин отец дядя Миша очень часто стал выпивать. Придет домой, расшумится. Бедному Писаренку из-за этого даже уроки выучить негде.
