Ноги сами собой подняли его на третий этаж, и Дима замер перед пухлой чернокожей дверью с блестящей табличкой «Н. И. Черкасов». «Отец», — догадался он, прочтя незнакомые инициалы. Коленки сделались на удивление слабыми и все норовили подогнуться, так что хотелось сжать их руками. Черная дверь могла распахнуться в любую секунду, и на пороге появится — страшно подумать — Ксения.

Уличив себя в необъяснимом и постыдном страхе, юноша придумал себе достойное испытание. Он подошел к двери и, леденея от ужаса, нажал белую клавишу звонка: «Динь-бом»!

Робкая надежда — дома никого нет — тут же улетучилась при звуке легких шагов. Сердце оборвалось и завертелось волчком; в дверном проеме стояла Ксения.

— Ты? — удивилась она.

— Я, — сокрушенно подтвердил Голицын.

— Ну… проходи… — неуверенно пригласила девушка.

До сих пор Дима видел ее только в черно-коричневом школьном платье. И если бы она стояла сейчас в этом же строгом наряде, он никогда бы не решился перешагнуть порог. Но ничего страшного, уничтожительного, рокового при таком халатике, при смешных соломенных тапочках произойти не могло, и Дима вступил в святая святых — в дом Ксении Черкасовой. В памяти остались только неимоверно просторная прихожая, очень высокие стены, книжные шкафы, напольная ваза, на которую Дима чуть не наткнулся, и зеленый фаянсовый лягушонок, приткнувшийся возле телефона на фаянсовом же листке. Точно такая же пепельница стояла и у Голицыных на серванте. Диме показалось, что лягушонок подмигнул ему по-свойски, и сразу на душе полегчало: здесь, в этом чужом и почти враждебном доме, у него был маленький союзник. Ксения провела его на кухню, налила чаю, возник нелепый натужный разговор о последней контрольной по тригонометрии, о билетах к выпускным экзаменам… Поблагодарив за чай, Голицын попросил совершенно ненужные ему таблицы Брадиса и благополучно удалился.

Никто из класса так и не узнал об этом странном визите.

На выпускном вечере, когда вдруг до слез остро ощутилось, что такой слитный и уютный десятый «А» вот-вот должен рассыпаться и рассеяться в жутковато просторном мире, Дима отозвал Ксению за кулисы актового зала и объяснился в любви самым нелепым, самым старомодным образом. Он знал наверняка, что рассчитывать не на что, что обречен, никогда ее губы не скажут «да». Он знал, что его ждет полный крах, и все же решился сказать, выдохнуть из себя роковые три слова, и решимость эта, отчаянная и мужская, была единственным ему утешением…

Девушка в кремовом платье не рассердилась и не рассмеялась. Она с жалостью посмотрела на всклокоченного, обескураженного парня, взяла его за руку и сказала: «Пойдем». Она честно пробродила с ним всю июньскую ночь от Останкина до Красной площади, затем они пришли в Сокольники к Диминому дому, и Ксения, словно старшая сестра, убедившись, что несмышленыш-брат теперь в полной безопасности, поцеловала в лоб и попросила никогда больше ей не звонить и не искать никаких встреч.

Только потом, спустя много лет, Голицын понял, как добра была к нему в ту ночь девушка с ледяными глазами.

…Дома никого не было. Дима заставил себя сварить картошку, вскипятить чай, позавтракать и начать новую жизнь без Ксении из Останкина, бойцовскую жизнь московского абитуриента, столь неожиданно взрослую, тревожную и томительную…

Он поступил в институт радиоэлектроники и автоматики. И — о чудо! — через год встретил в читальном зале Ксению Черкасову. Она перевелась в МИРЭА с физического факультета пединститута.

Но радовался Голицын напрасно. Ксения позволила подойти к себе только через год — на третьем курсе. На четвертом она приняла приглашение сходить в Кремлевский дворец на «Дон Карлоса», на пятом пригласила к себе на день рождения. А летом после выпуска поцеловала… Поцеловала не то в щеку, не то в уголок губ. Дима долго потом вспоминал этот поцелуй и разгадывал его, как расшифровывают таинственную печать… Случилось это на перроне Ленинградского вокзала вскоре после вручения дипломов. Накануне, раскрыв заветные красные корочки выпускника-отличника, Голицын обнаружил в них невзрачную бумажку — повестку из военкомата. Ему предстояло отслужить в армии год. Всего-то год… Он даже рад был отчасти, что теперь можно будет писать письма и проверить себя в разлуке. Тем более что служить выпало на Севере, да еще на флоте.

Служба оказалась легкой и необременительной. В береговой базе подводных лодок матроса Голицына назначили заведующим шумотекой при классе, где тренировались лодочные гидроакустики. Это было что-то вроде лингафонного кабинета, только вместо кассет с записями иноязычных текстов Дмитрий выдавал пленки с шумами винтов различных кораблей: авианосцев и крейсеров, эсминцев и подводных атомоходов, рыбацких судов и грузовых транспортов. А еще были бобины с записями голосов морских рыб: сциен, дорад, тригл и даже дельфинов.

Времени хватало и на книги и на письма.

Дмитрий наговаривал свои послания на пленку, затем наматывал ее на жесткие открытки, запечатывал в конверт и отсылал Ксении через городскую почту. Разумеется, он рассказывал ей о том, как трудна служба на подводных лодках (понаслышке от знакомых гидроакустиков), как прекрасно полярное сияние (видел однажды сам), как шумливы и говорливы под водой рыбы (слышал сам, но только с магнитофона)… Ксения отвечала редко, но регулярно — раз в месяц. Она писала, что ее распределили в подмосковный центр космической радиосвязи, что работа ей нравится, но о ней не расскажешь подробно, что зима в Москве никуда не годится — то мокрые гололеды, то дождливые снегопады…

С весны письма прекратились, и Голицын подумал поначалу, что Ксению и вовсе засекретили в ее центре. Утешался Дмитрий тем, что через неделю-другую и без того недолгая его служба кончалась, а до Москвы скорый поезд «Арктика» идет всего тридцать два часа. Но тут пришло коротенькое письмецо… Дмитрий пробегал убийственные строчки, и они прыгали в глазах фиолетовыми пружинками…

Ему и в голову не приходило, что Ксения может выйти замуж. Даже странно было представить: Ксения, такая серьезная, такая правильная, такая насмешливая, и вдруг загс, свадьба, муж…

В Мурманске, коротая время перед московским поездом, Дима посмотрел фильм «Романс о влюбленных» и был поражен — до чего же точно кто-то вывел на экране его жизнь, его матросскую любовь… И конечно же, захотелось вот так вот, как этот морской пехотинец из картины, прийти к неверной невесте в распахнутом бушлате, с чубом, взвихренным из-под геройской бескозырки, и устроить знатную бучу или просто испепелить презрением изменщицу и то сухопутное ничтожество, на которое променяла она его — матроса-североморца.

Полдороги Голицын просидел за столиком вагона-ресторана, глядя в окно и поглаживая бокал-неваляшку. Менялись соседи-попутчики — он никого не видел и не слышал. Потом подсел полный и лысый капитан 3-го ранга с инженерными «молоточками» на погонах, глянул на нарукавный «штат» голицынской фланелевки.

— Радиотелеграфист? — поинтересовался «кап-три».

— Гидроакустик, — вяло ответил Дмитрий.

— Дэмэбэ играешь?

— Дэмэбэ…

— Слушай! — оживился толстяк. — Мне гидроакустики во как нужны!.. В школу мичманов пойдешь?

Голицын, не тая горькой и язвительной усмешки, покачал головой. Капитана 3-го ранга это только раззадорило:

— Ну сколько ты будешь получать на гражданке?! Ну три полста от силы… А мичманом? Смотри сюда!..

«Kan-три» извлек из кармана электронный калькулятор, и на экранчике запрыгали зеленые цифры:

— Это за должность… Это за выслугу… Это «полярка»… это «гробовые»… Тьфу!.. «подводные», если на лодки попадешь. Это эмдэдэ — морское денежное довольствие… При пересечении кораблем линии Тромсё — Бустер пойдет валюта в бонах… Ну-ка, итого — ого-го!

— Нет.

— Не пойдет служба, через два года спишешься мичманом запаса. Две звезды — почти офицер!

— Нет.

— Ну заладил — «нет» да «нет»… По специальности будешь служить. Диплом не пропадет… Кортик выдадут, — выбросил искуситель последний козырь. — В белой тужурке будешь ходить — все девушки твои!