Шевек взял платок, и тут в душе его ожило одно незначительное, но болезненное сейчас воспоминание – как его дочь Садик, маленькая темноглазая девочка, говорит: «Я могу поделиться с тобой своим платком». Пытаясь прогнать это очень для него дорогое, но невыносимо мучительное воспоминание, Шевек заставил себя улыбнуться и сказал:

– У меня аллергия на вашу планету. Так доктор говорит.

– Господи, неужели вы все время будете так чихать? – посочувствовал старый Атро.

– А разве ваш человек еще не приходил? – спросил Пае.

– Мой человек?

– Слуга. Предполагалось, что он принесет вам кое-что из необходимых вещей. В том числе носовые платки. Вполне достаточно на первое время – пока вы не сможете все купить сами. Правда, ничего особенного, боюсь, мы вам предложить не смогли – готовое платье для мужчины вашего роста подобрать довольно сложно!

Когда Шевеку удалось вычленить эту мысль из общего потока речи Пае (тот говорил очень быстро, сливая одно слово с другим, и его плавная, мягкая, сладкая речь вполне соответствовала его красивому, тоже немного сладкому лицу и артистичным манерам), он сказал:

– Как это любезно с вашей стороны! Я чувствую… – Он посмотрел на Атро. – Я ведь, как вы понимаете, нищий, – это он сказал, обращаясь к старому Атро примерно тем же тоном, что и доктору Кимое на «Старательном», – денег я с собой привезти не мог, мы ими не пользуемся. О подарках речь не шла – у нас нет ничего такого, чего не было бы у вас. Так что я явился сюда как примерный одониец – то есть «с пустыми руками».

Атро и Пае в один голос заверили его, что он гость, даже и вопроса не может стоять ни о какой плате или подарках, это для них удовольствие – принимать его.

– И, кроме того, – вставил Чифойлиск, как всегда довольно кислым тоном, – по счетам все равно платит правительство А-Йо.

Пае метнул в его сторону острый взгляд, однако Чифойлиск и бровью не повел; он смотрел прямо на Шевека с каким-то вызовом, однако Шевек так и не понял, что именно отразилось на его физиономии в этот момент: то ли желание предупредить о чем-то, то ли намек на соучастие – уж не в преступлении ли?

– В этом вся косность вашего мышления, мой дорогой представитель уважаемого государства Тху, – сказал старый Атро Чифойлиску и презрительно хмыкнул. – Но неужели вы, Шевек, хотели сказать, что не привезли с собой ни одной новой работы? И никаких записей? А я-то надеялся получить еще одну книгу, которая совершила бы очередную революцию в физике, и полюбоваться, как наши самоуверенные юнцы будут стоять из-за нее на ушах. Я и сам стоял на ушах, когда прочел впервые ваши «Принципы»… Вы над чем в последнее время работали?

– Ну, я читал работы Пае… доктора Пае… по поводу блокирующей вселенной, а также парадокса и относительности…

– Все это прекрасно, разумеется, Сайо – наша восходящая звезда, и меньше всего в этом сомневается он сам, верно, Сайо? Однако какое это имеет отношение к стоимости сыра в мышеловке? Где ваша общая теория времени?

– У меня в голове, – сказал Шевек с широкой ясной улыбкой.

Воцарилось недолгое молчание.

Ойи спросил, видел ли он работы по теории относительности, написанные инопланетным автором, неким Айнзетайном с Земли. Шевек с этими работами знаком не был. А здесь ими очень увлекались все, за исключением Атро, который уже по возрасту давно пережил способность чем-либо увлекаться. Пае сбегал в свою комнату и принес Шевеку копию перевода той работы, которая вызывала наибольший интерес.

– Написано несколько веков назад, и столько новых идей! – восхитился он.

– Возможно, – обронил Атро. – Однако ни одному из этих инопланетян так и не удалось постигнуть суть нашей физической науки. Хайнцы называют ее материализмом, а земляне – мистицизмом, но и те и другие пасуют перед ней. Не увлекайтесь слишком фантазиями чужеземцев, Шевек: они способны увести вас в сторону. Для нас у них ничего нет. Каждый зверь свою нору стережет, как говаривал мой отец. – Он снова насмешливо хмыкнул и поудобнее устроился в кресле. – Пойдемте-ка лучше прогуляемся по Роще. Ничего удивительного, что у вас нос так заложен, – вы ведь его на улицу высунуть боитесь.

– Врач сказал, чтобы я три дня не выходил из дома. Что я могу… как это? Заразиться? Стать заразным?

– Никогда не следует обращать внимание на то, что говорят врачи, дорогой мой.

– Но возможно, в данном случае как раз стоило бы прислушаться к советам медиков, – осторожно заметил Пае.

– Тем более что врач к вам, Шевек, прислан правительством А-Йо. Я верно говорю? – В голосе Чифойлиска звучала явная угроза.

– И притом это самый лучший врач, какого они смогли найти. В этом я уверен, – без улыбки согласился Атро и вышел из комнаты, более не убеждая Шевека пойти прогуляться.

Чифойлиск последовал за ним, а двое более молодых ученых – Пае и Ойи – остались с Шевеком и еще довольно долго беседовали с ним о физике.

С огромным удовлетворением, с невыразимо приятным чувством узнавания, понимания, что все именно так, как и должно быть, Шевек – впервые в жизни! – наслаждался беседой с равными.

Митис, хотя и была прекрасным преподавателем, оказалась все же не способна последовать за ним в те новые области теории, куда он при ее непосредственной поддержке углубился. Граваб была единственным человеком, кто мог оценить его изыскания, кто знал и понимал не меньше, чем он сам, но они с Граваб встретились слишком поздно, в самом конце ее жизненного пути. А потом Шевек работал со многими талантливыми людьми, однако никогда не занимал постоянной должности в институте, и у него не хватало ни времени, ни сил, ни возможностей, чтобы увести этих людей за собой достаточно далеко, увлечь их своими исследованиями; они вязли в старых проблемах классической физики. Среди коллег у него никогда не было равных. Здесь же, в царстве всеобщего неравенства, он наконец их встретил.

И испытал огромное облегчение, освобождение от интеллектуального одиночества. Физики, математики, астрономы, логики, биологи – всех можно было найти здесь, в Университете; и все охотно приходили к нему, или же он – к ним, и они беседовали о чем угодно, и в этих беседах рождались новые миры. Природа всякой новой идеи такова, что ею необходимо сперва поделиться: описать ее кому-то, обговорить вслух – и только потом попытаться воплотить в жизнь. Идеи, как трава, требуют света и, подобно народам, расцветают за счет смешения кровей. Хороший ковер становится только лучше, когда его потопчут ногами многие.

Даже в самый первый день в Университете, во время беседы с Ойи и Пае, Шевек понял, что нашел то, к чему давно стремился, о чем страстно мечтал с детства, когда они с Тирином и Бедапом допоздна засиживались за «умными» разговорами, поддразнивая и подначивая друг друга и тем стимулируя еще более отважный полет мысли. Он живо припомнил некоторые из этих ночей и Тирина, говорящего, что если б они знали, ЧТО в действительности представляет собой Уррас, то, возможно, кому-то из них и захотелось бы туда отправиться… Ах, как он, Шевек, был тогда потрясен этими словами! И разумеется, сразу набросился на Тирина, и бедняга Тир тут же отступил; он всегда отступал… и всегда был прав!..

Разговор давно прервался. Пае и Ойи вежливо молчали.

– Простите, – сказал Шевек, – голова страшно тяжелая.

– А как вы ощущаете здешнюю силу тяжести? – спросил Пае с очаровательной улыбкой человека, который, точно ребенок-вундеркинд, всегда рассчитывает на свое обаяние и ум.

– Я ее не замечаю, – ответил Шевек. – Только, пожалуй, вот здесь… Как называется эта часть тела?

– Колени… коленные чашечки.

– Да, в коленях. Что-то вроде усталости. Хотя двигаться не мешает. Но я привыкну. – Он посмотрел на Пае, потом на Ойи. – Вы знаете, меня очень интересует один вопрос… Но я, право, не хотел бы никого обидеть…

– Не беспокойтесь, никого вы не обидите, доктор! – заверил его Пае.

– Я не уверен, что вы вообще знаете, как это делается, – поддержал приятеля Ойи. Он был не такой сладкий «симпатяга», как Пае. Даже говоря о физике, он будто что-то утаивал, скрывал – он вообще был очень сдержанный, замкнутый, хотя за этим – и Шевек отчетливо чувствовал это – была некая надежность, то, чему можно верить. Тогда как за очарованием Пае… нет, решительно невозможно было понять, что там, внутри этой блестящей оболочки… Ладно, не важно, решил Шевек. Буду вести себя так, будто верю им всем. Придется, ничего не поделаешь.