Амелия Гольдман, чьи глаза радостно сияли, спросила:

– Доктор Конвей, вы огорошили всех нас двумя противоположными, более того, взаимоисключающими заявлениями: пять минут назад вы, по вашим словам, знать не знали господина Черта и под присягой заявили, что не видели его до сегодняшнего дня, теперь же пытаетесь нас уверить, что мой подзащитный пытался убить вас. Так что же правда? Ваше первое заявление, ваше второе заявление или, не исключено, ни первое, ни второе?

– Я говорю сейчас правду, – сказала Стелла. – Вацлав Черт напал на меня… – Она запнулась, покраснев, закончила фразу: – Изнасиловал, как делал это и с другими жертвами, и приготовился лишить жизни. И только оказав сопротивление, я избежала смерти. На правом предплечье подсудимого наверняка имеется шрам от ножниц, которыми я его ранила.

Амелия Гольдман немедленно откликнулась:

– Ваша честь, вы дозволите моему клиенту снять пиджак и рубашку, дабы все присутствующие, в первую очередь уважаемые присяжные, имели возможность убедиться в том, справедливы ли слова доктора Конвей.

– Я не большой поклонник превращения заседания в цирковое представление, а тем более сеанс стриптиза, – заявил судья, – но коль нечто похожее уже произошло, то пускай господин Черт снимет пиджак и рубашку и продемонстрирует нам свое правое предплечье.

Обвиняемый, как будто дожидавшийся этого момента, поднялся, ловко снял пиджак, быстро расстегнул пуговицы рубашки, сбросил ее и обнажил торс, поросший рыжеватыми волосками. Амелия Гольдман подошла к Черту и, указав на правое предплечье, спросила:

– Видит ли кто-либо шрам или что-то подобное?

Предплечье было гладкое, без шрамов, царапин и порезов. Стелла удивилась. Как же так? Она прекрасно помнила, что вонзила ножницы глубоко. У Черта обязательно должен был остаться след!

– Разрешите продемонстрировать уважаемому суду и левое предплечье, дабы не возникло сомнений, не перепутала ли доктор Конвей право и лево, – саркастически заметила защитница и попросила Черта повернуться другим боком, что подсудимый охотно и сделал. Но шрама не было и на левом предплечье.

Стелла судорожно сглотнула. Что за наваждение? Наверняка и зрители, и судья, и, что важнее всего, присяжные считают ее обманщицей. Но это Черт вместе со своей ушлой адвокатшей пускали пыль в глаза, а не она!

– Как видите, утверждения доктора Конвей не выдерживают проверки опытным путем, – заявила Амелия Гольдман. – Ваша честь, разрешаете ли вы моему клиенту одеться?

– Да, да, – рассеянно проговорил судья, Вацлав Черт принялся натягивать рубашку, а госпожа защитник проронила:

– Итак, не вызывает сомнений, что доктор Конвей не являлась – подчеркиваю, не являлась! – жертвой моего клиента, а была его добровольной любовницей.

– Ваша честь! – возражающе воскликнул Феликс Дарбич, чей лоб был покрыт испариной.

– Согласен, – устало произнес судья. – Последние слова защиты из протокола изъять.

Но Амелии было достаточно того эффекта, который уже был произведен, – ей удалось убедить присяжных в том, что нельзя верить ни единому слову Стеллы Конвей. Все наукоемкие объяснения касательно вины Вацлава Черта, представленные доктором в качестве ответов на вопросы обвинения, были моментально забыты, в памяти осталось одно: свидетельница – лгунья и, не исключено, любовница человека, обвиняющегося в двадцати восьми убийствах. Более того – может, и соучастница, кто знает?

– Ваша честь! – заявила вдруг Амелия Гольдман. – Вынуждена признаться, что изучение сексуальных эскапад доктора Конвей еще не завершено.

– Ну что еще? – проворчал судья, до крайности недовольный развитием событий на процессе, но не в состоянии запретить защите выступление.

– Я хотела бы продемонстрировать уважаемому суду неопровержимые доказательства того, что весь так называемый процесс – не более чем интрига, сплетенная доктором Конвей и ее сообщником для того, чтобы лишить моего клиента свободы.

– Это переходит всяческие границы, ваша честь! – закричал Феликс Дарбич. – Мало того, что защита…

– Мне решать, переходит это всяческие границы или нет, – перебил судья, он внимательно посмотрел на Амелию Гольдман и произнес: – Учтите, госпожа защитник, если в итоге выяснится, что происходящее – срежиссированный вами спектакль, то вам не сносить головы. Подобное сурово карается – например, исключением из адвокатской корпорации и пожизненным запретом заниматься адвокатской практикой.

– Ваша честь! – воскликнула мадам адвокат. – Мое единственное желание – представить вам и общественности неопровержимые доказательства того, что доверять доктору Конвей нельзя. Она, как мы только что убедились, лжет под присягой, и никто не гарантирует, что ее показания не направлены на то, чтобы упечь моего клиента в тюрьму. Но если бы мы имели дело с одной лишь нечестной женщиной, желающей отомстить своему бывшему любовнику – господину Вацлаву Черту… – Под грозным взором судьи Амелия исправилась: – Пардон, последнюю фразу прошу не вносить в протокол. Компетентным органам еще предстоит выяснить, отчего доктор Конвей решила обманывать высокий суд. Однако, ваша честь, разрешите продемонстрировать уважаемым присяжным доказательства того, что верить нельзя не только доктору Конвей, но и официальному представителю обвинения, заместителю прокурора Экареста господину Феликсу Дарбичу…

Стелла увидела, как побледнел Феликс.

Амелия Гольдман тем временем подошла к судье и положила перед ним большой конверт из плотной бумаги. Судья, нацепив очки, извлек из конверта пачку фотографий. Мельком просмотрев их, он снял очки и произнес:

– Запрещать вам демонстрировать эти фотографии я не могу, ибо вы правы – они имеют к разбираемому делу непосредственное отношение. Пожалуй, даже предпочту, чтобы вы презентовали их публике в зале суда, а не на пресс-конференции. Хотя, боюсь, сегодня вечером вы сделаете и это, госпожа защитник.

Амелия, победоносно улыбаясь, сгребла фотографии и подошла к присяжным. Подняв над головой фотографии, она заявила:

– Дамы и господа! На снимках запечатлены два человека, которые вам знакомы. Мужчина и женщина в ситуациях, которые не оставляют сомнений в том, что они – любовная пара.

Адвокатша раздала фотографии присяжным. Доктор Стелла Конвей заметила, как заместитель прокурора попытался ослабить узел галстука. А Вацлав Черт, сцепив руки на животе, ухмылялся.

Присяжные, рассматривая фотографии, охали и бросали взгляды, полные негодования и отвращения, в сторону Стеллы и Феликса Дарбича. Однако доктор Конвей не сомневалась, что основной аудиторией для продолжавшей разглагольствовать адвокатши были вовсе не присяжные и даже не судья, а журналисты, с жадностью ловившие каждое ее слово.

– На фотографиях изображены доктор Стелла Конвей и заместитель прокурора Феликс Дарбич. Представитель обвинения и один из главных свидетелей состоят в интимной связи! Ведь так, доктор Конвей? – продолжила Амелия Гольдман, резко повернулась к Стелле и быстрым шагом подошла к ней. – Не забывайте, что вы все еще находитесь под присягой и обязаны говорить правду, что, впрочем, не удержало вас от ложных показаний всего несколько минут назад, – не преминула вкрадчиво отметить защитница Черта. – Доктор Конвей, вы состояли в любовной связи с заместителем прокурора Дарбичем?

Стелла молчала, поняв, что попала в ловушку. До сих пор Амелия пыталась убедить суд и присяжных в том, что она руководствуется личными антипатиями и намеренно лжет под присягой, но теперь адвокатша явно хотела инициировать крах всего процесса. Ведь если выяснится, что один из главных свидетелей обвинения и заместитель прокурора любовники, то у защиты появится уникальный шанс: Амелия наверняка потребует от судьи признания процесса недействительным.

– Да или нет, доктор? Мы ждем! – буквально пропела Амелия и уставилась на Стеллу фиалковыми глазами.

Молодая женщина на свидетельском месте замерла в растерянности. Произнесенное ею сейчас «да» будет означать конец карьеры Феликса и, вероятнее всего, ее собственной. И, что хуже всего, Вацлаву Черту удастся внести сумятицу в умы, перетянуть на свою сторону общественное мнение и представить себя жертвой юридического произвола. «Нет» же равносильно самоубийству: отрицать очевидное бессмысленно.