– Падре, неужели я до такой степени разжалобил вас своей исповедью? – раздался знакомый голос профессора.

Посетитель поднял заплаканные глаза – странная ухмылка исчезла с лица ЛеРоя, глаза вновь сделались нормальными.

– Господи, это ведь вы, Хозяин? – произнес в благоговении священник.

– Разве ваш хозяин – Господь? – заметил профессор учтиво. – Если же вы, падре, хотите узнать, беседовал ли с вами только что наш общий Хозяин, то должен сказать: предположение соответствует истине. К сожалению, не могу знать, что именно он сказал вам, потому что в такие моменты я не контролирую свое сознание. Его контролирует он!

Священник, неуклюже поднявшись, с опаской приблизился к профессору.

– Падре, у вас есть платок? А то вы выглядите не самым презентабельным образом! – глумливо ухмыльнулся профессор. – Итак, убедились в том, что можно быть одержимым и в то же время не выказывать признаков одержимости?

– Но как вам это удалось? – приводя себя в порядок, спросил посетитель. – Просто невероятно! Ни в одной старинной рукописи нет о подобном ни слова…

– Вы плохо читали старинные рукописи, – прервал его ЛеРой. – Зато я, лучший в мире специалист по одержимости и демонологии, читал их все! В одной из них содержится краткое упоминание, которое я взял за основу нового ритуала. И он увенчался успехом!

– Но отчего же Хозяин не уберег вас? – удивился священник. – Почему вы попались?

– Не моя вина, – вздохнул профессор. – Хозяин не может все предусмотреть. Как, впрочем, и Господь. Эта тупая корова везла труп в багажнике!

Конец «Детей Сатаны» начался с того, что одна из ярых адепток банально превысила скорость и была задержана. Полицейскому бросилось в глаза, что заднее сиденье автомобиля залито кровью, и он произвел обыск, обнаружив в багажнике расчлененное тело последней жертвы, беременной женщины. Именно та адептка и стала главной свидетельницей обвинения на грандиозном процессе. Ее включили в программу по защите свидетелей, и именно она была жесточайше убита в Лас-Вегасе, где жила под чужим именем, за день до сегодняшней встречи смертника и псевдосвященника. Таково было желание ЛеРоя – в обмен на свой секрет он потребовал уничтожить предательницу. Причем уничтожить в полном соответствии с его садистскими наклонностями.

– Однако я не боюсь смерти! – продолжил профессор. – А вы, падре, боитесь?

Священник облизал пересохшие губы.

– Вы не можете умереть, так и не поделившись секретом! Мы должны знать! Потому что мы продолжим ваше дело, доведем до конца то, что вы начали. Хозяину должен принадлежать весь мир!

Профессор хмыкнул.

– Что ж, не буду больше вас мучить, падре. Ведь у меня имеется договоренность с вашим магистром! Все мои записи находятся в банке, запоминайте координаты… Ключ от банковской ячейки находится у моего адвоката. После экзекуции он отдаст вам его.

Послышался скрежет, дверь в камеру распахнулась. Появился директор, который сообщил:

– Падре, профессор, вынужден сказать, что время истекло.

Священник, неловко поднявшись со стула, благословил профессора, сопроводив жест словами:

– Сын мой, твои последние слова вселяют в меня надежду на то, что тебя ожидает милость со стороны нашего Хозяина!

– Что, профессор, облегчили душу исповедью? – спросил директор. – Вы ведь знаете, что сейчас последует…

Священник вышел из камеры, повторяя про себя банковские данные, продиктованные профессором. Вместе с адвокатом он проследовал в зал для экзекуций, который был заполнен примерно наполовину. Среди гостей находились прокурор штата, родственники жертв, а также представители общественности. Все они ждали одного – казни Жана Мориса ЛеРоя.

– Нет, решительно не могу понять, почему профессор выбрал смерть в газовой камере! – пробормотал себе под нос адвокат. – Я рекомендовал ему смертельную инъекцию, однако он и слушать меня не пожелал…

К нему подошел прокурор и завел светский разговор. Священник занял место в последнем ряду. Его взгляд был прикован к занавескам цвета хаки, которые закрывали прозрачную перегородку из бронированного стекла, отделявшую небольшой зал, где находились зрители, от газовой камеры.

Постепенно помещение заполнилось, напряжение возрастало. Священник, не отводя глаз, смотрел на циферблат больших настенных часов. Наконец секундная стрелка достигла двенадцати, вслед за ней потянулась и минутная, а затем с легким щелчком перескочила и часовая, остановившись на цифре «шесть».

Было шесть часов вечера. Последним в зал вошел директор тюрьмы. Он опустился на стул и кивнул одному из охранников. Тот нажал на кнопку, и занавески, как в кинотеатре, отъехали в сторону, открывая взгляду зрителей нутро газовой камеры.

Она была небольшая, восьмиугольная. В центре, в особом кресле, находился профессор Жан Морис ЛеРой. Его шея, обе руки и ноги были охвачены стальными скобами, прочно приковавшими осужденного к креслу, привинченному к полу. Приговоренный к смертной казни не выглядел ни расстроенным, ни взволнованным. На его губах играла тонкая циничная улыбка.

Директор тюрьмы скороговоркой произнес все то, что ему нужно было произнести, ставя общественность в известность, что сейчас будет приведен в исполнение смертный приговор в отношении Жана Мориса ЛеРоя.

– Я считаю, что любой из смертников, вне зависимости от тяжести совершенных им преступлений, имеет право на последнее слово! – сказал напоследок директор и снова кивнул охраннику. Тот повернул рычажок, и директор продолжил: – Профессор, у вас есть шестьдесят секунд, чтобы довести до нашего сведения свои последние слова, если, конечно же, у вас есть что сказать. Учтите, это последняя минута вашей жизни! Если нет, то, с вашего позволения, мы приступим…

Послышался несколько глуховатый голос профессора:

– Отчего же, директор, я воспользуюсь предоставленной возможностью! Не буду вещать о том, что я сожалею о содеянном. Даже если я это и скажу, родственники жертв все равно мне не поверят. Да я и не сожалею!

По залу прокатился ропот. Директор жестом призвал всех к молчанию.

– Все задаются вопросом, отчего я настоял на том, чтобы меня казнили в газовой камере. Ведь, по общему мнению, такая смерть намного более мучительная, чем экзекуция посредством смертельной инъекции, но я не боюсь боли. Я люблю боль. В особенности если речь идет о том, чтобы причинить боль другим! Что же до моего выбора… Известно ли вам, леди и джентльмены, что смерть посредством удушения газом практиковалась не только нацистами в концлагерях, но и намного раньше, в средневековой Европе и античной Азии? Тогда использовали не цианид, как произойдет через несколько мгновений, а серу. А сера – любимое амбре моего Хозяина. Этим и объясняется мой выбор. Хозяин, я иду к тебе! Я знаю, что ты меня ждешь!

Директор нервно махнул рукой, и охранник отключил громкоговоритель.

– Осужденный сказал то, что считал нужным сказать. А теперь прошу приступить!

Пару секунд спустя в открытую емкость, находившуюся за креслом, в котором восседал профессор, из металлической трубы выпали спрессованные кубики цианистого калия. В емкости плескалась серная кислота. Немедленно возникла химическая реакция, и свидетели могли видеть, как камера стала заполняться белесым дымом, цианистым водородом. Священник, не отрываясь, следил за происходящим.

Профессор ЛеРой не торопился вдыхать смертельный газ, понимая, что всего один вдох приведет к тому, что он потеряет сознание, а затем скончается. Этим-то и объяснялось то, что казнь в газовой камере уже давно не практиковалась: осужденные во многих случаях старались задержать дыхание, в результате чего исполнение приговора затягивалось на долгие минуты, а сами смертники, старавшиеся не дышать или дышать поверхностно, испытывали перед кончиной страшные мучения.

Клубы белесого дыма тем временем полностью заполнили газовую камеру. Однако профессор все еще был жив! Внезапно произошло совершенно неожиданное – Жан Морис ЛеРой выгнулся, и зрители в ужасе заметили, как стальные скобы на левой ноге и правой руке отлетели в сторону.