– Подумай сам. Кем я была, когда уезжала? Женщиной из рода Потайного Кабеля. Когда оказалась там, от подобного титула пришлось отказаться. Там я вовсе не женщина из рода Потайного Кабеля. Я просто женщина. Могу вступить в связь с кем угодно по собственному усмотрению. Могу избрать любую профессию. Родовые ограничения имеют значение здесь, но не там. Там их нет вовсе. Здесь они в чем-то даже полезны, играют весьма важную роль, но за пределами этого тесного мирка теряют всякий смысл. – Межа разгорячилась. – Существуют два вида знания – локальное, то есть местное, и всеобщее, универсальное знание. А также два вида времени – местное и историческое.
– А может, и боги там совсем иные?
– Нет, – решительно возразила она. – Там нет их вовсе. Все боги здесь.
Межа заметила, как вытянулось лицо юноши. И после паузы добавила:
– Зато там есть души. Множество человеческих душ, сознаний, исполненных знания и страстей. Души живых и давно усопших. Души людей, обитавших на этой земле сотни, тысячи, даже сотни тысяч лет тому назад. Сознания и души людей из иных миров, удаленных от нас на сотни световых лет. И все с уникальным знанием, со своей собственной историей. Мир священен, Хавжива. Космос – это святыня. У меня, собственно, не было знания, от которого пришлось бы отречься. Все, что я знала, все, чему когда-либо училась, – все лишь подтверждение этому. В мире не существует ничего, что не было бы священно. – Она понизила голос и снова заговорила медленно, как местная уроженка: – Тебе самому предстоит сделать выбор между святостью здешней и великой единой. В конце концов, они, по существу, одно и то же. Но только не в жизни конкретного человека. Там знание предоставляет человеку выбор – измениться или остаться таким, каков ты есть, река или камень. Роды, обитающие на Стсе, – это камень. Историки – река.
Поразмыслив, Хавжива возразил:
– Но ведь русло реки – это тоже камень.
Межа рассмеялась, ее взгляд снова остановился на нем – вдумчивый и приязненный.
– Мне, пожалуй, пора, – сказала она. – Устала немного, пойду прилягу.
– Так ты теперь не… ты больше не женщина своего рода?
– Это там. Здесь я по-прежнему принадлежу роду. Это навсегда.
– Но ты ведь изменила свое бытие. И скоро снова покинешь Стсе.
– Конечно, – без промедления ответила Межа. – Человек может принадлежать более чем одному виду бытия разом. И у меня там работа.
Тряхнув головой, Хавжива сказал – медленнее, чем его собеседница, но столь же непреклонно:
– Что проку в работе, если ты лишаешься своих богов? Мне невдомек это, о Мать Всех Детей, моим слабым умом того не постичь.
Межа загадочно улыбнулась.
– Полагаю, ты поймешь то, что захочешь понять, о Муж Моего Рода, – ответила она церемониальным оборотом, позволяющим собеседнику закончить разговор и откланяться в любой момент, когда только вздумается.
Мгновение помешкав, Хавжива ушел. Направляясь в мастерские, он снова без остатка погрузился в мир затверженных назубок шаблонных ткацких узоров.
В тот же вечер он приятно удивил Йан-Йан неистовым любовным пылом и довел ее буквально до изнеможения. В них как будто опять на время вселился бог – воспылал и вновь погас.
– Хочу ребенка, – объявил вдруг Хавжива, когда они, не размыкая влажных объятий, переводили дух в мускусной тьме.
– Ой… – поморщилась Йан-Йан, не в состоянии ни думать, ни решать, ни спорить. – Немного позже… Скоро…
– Сейчас, – настаивал он. – Сегодня.
– Нет, – сказала она мягко, но властно. – Помолчи!..
И Хавжива замолчал. А Йан-Йан вскоре уснула.
Больше года спустя, когда им стукнуло девятнадцать, Йан-Йан сказала как-то, прежде чем погасить свет на ночь:
– Хочу ребеночка.
– Еще не время.
– Почему? Ведь моему брату уже скоро тридцать. И жена его ничуть не возражает – ей даже хочется, чтобы рядом вертелся эдакий пухленький живчик. А когда выкормлю ребенка, перейдем ночевать в дом твоих родителей. Ты ведь всегда желал этого.
– Еще не время, – повторил Хавжива. – Я еще не хочу.
Повернувшись к нему лицом, Йан-Йан обиженно поинтересовалась:
– А чего же ты хочешь тогда?
– Пока не знаю.
– Ты собрался уйти. Ты намереваешься покинуть род. Ты хочешь податься в безумцы. А все эта женщина, эта проклятущая ведьма!
– Никаких ведьм не существует, – холодно ответил Хавжива. – Глупые бабушкины сказки. Детские суеверия.
Они уставились друг на друга – лучшие в мире друзья, пылкие любовники.
– Тогда что же не так, Хавжива? Если хочешь перебраться в родительский дом, так и скажи. Если приглянулась другая, ступай к ней. Но сперва дай мне ребенка! Прошу тебя. Неужели ты уже совсем утратил своего араху?
Ее глаза наполнились слезами.
Хавжива спрятал лицо в ладони.
– Все не так, – пробормотал он. – Все неправильно. Все вроде бы делаю как принято, но меня не оставляет чувство – ты назовешь это безумием, – что можно и по-другому. Что есть другие способы…
– Есть только один способ жить правильно, – прервала Йан-Йан. – Тот, что я знаю. И там, где я живу. Есть только один способ делать детей. Если тебе известен другой, пойди и попробуй с кем-нибудь еще! – Она сорвалась на крик, напряжение последних месяцев разом выплеснулось в истерике, и Хавживе оказалось непросто успокоить ее, баюкая в нежных объятиях.
Когда Йан-Йан снова оказалась в состоянии говорить, она отвернулась к стене и глухо, хрипловатым голосом спросила:
– Ты дашь знать, когда соберешься уходить, Хавжива?
Прослезившись от стыда и жалости, он шепнул ей:
– Да, любимая.
В эту ночь они уснули, точно малые дети, пытаясь утешиться в объятиях друг друга.
– Я опозорен, опозорен навеки! – простонал Гранит.
– Разве ты так уж виноват в том, что это случилось? – сухо спросила сестра.
– А я знаю? Может, и виноват. Сперва Межа, а теперь вот еще и мой сын. Может, я был слишком суров с ним?
– Думаю, нет.
– Тогда слишком мягок! Видно, плохо учил! Отчего он утратил разум?
– Хавжива вовсе не обезумел, брат мой. Изволь выслушать, как расцениваю случившееся я. Его, точно дитя малое, постоянно мучило, почему так да почему этак. Я отвечала: «Так уж все заведено, так делается испокон веку». И он вроде бы все понимал и соглашался. Но в душе его не было покоя. Со мной такое тоже случается, если вовремя себя не одернуть. Изучая премудрости Солнца, он постоянно спрашивал меня, почему, мол, именно так, а не как-то иначе. Я отвечала: «Во всем, что делается изо дня в день, и в том, как это делается, мы олицетворяем собой богов». Тогда, замечал он, боги – лишь то, что мы делаем. В каком-то смысле да, соглашалась я, в том, что мы делаем правильно, боги присутствуют, это верно, в том и заключается истина. Но он все же не был до конца удовлетворен этим. Хавжива не безумен, брат мой, он просто охромел. Он не может идти. Он не в силах идти с нами. А как должен поступать мужчина, если он не в силах идти дальше?
– Присесть и спеть, – медленно сказал Гранит.
– А если он не умеет спокойно сидеть? Не может летать?
– Летать?
– У них там найдутся крылья для него, брат мой.
– Позор, какой позор! – Гранит спрятал пылающее лицо в ладонях.
Посетив храм, Тово отправила сообщение в Катхад для Межи: «Твой ученик изъявил желание составить тебе компанию». В словах депеши читалась неприкрытая обида. Тово винила историка в том, что сын утратил присутствие духа, был выведен из равновесия и, как выражалась она, душевно охромел. А также ревновала к женщине, которой в считаные дни удалось зачеркнуть все, чему сама она посвятила долгие годы. Тово сознавала свою ревность и даже не пыталась ее унять или скрыть. Какое значение имеют теперь ее ревность и унижение брата? Им обоим осталось лишь оплакивать собственное поражение.
Когда судно на Даху легло на курс, Хавжива обернулся, чтобы в последний раз окинуть взглядом Стсе. При виде одеяла из тысячи лоскутков зелени разных оттенков – буроватых топей, отливающих золотом колосящихся полей, пастбищ, обведенных ниточками плетней, цветущих садов – защемило сердце; город своими серыми гранитными и белыми оштукатуренными стенами карабкался ввысь по крутым склонам холмов, черные черепичные крыши наползали одна на другую. Издали город все больше и больше походил на птичий базар – весь в пятнышках пернатых его обитателей. Над утопающим в дымке Стсе, упираясь в невысокие кудреватые облака, вздыбились иссиня-серые вершины острова, припудренные настоящими птичьими стаями.
