— Не вижу здесь ни одной из твоих.

— Я просто устала от них.

Что-то не так...

— Что? Ты больше не рисуешь?

Вопрос несколько расстроил ее:

— Мне это немного наскучило. Трудно поддерживать энтузиазм к чему-то третьесортному.

Каковы же отношения между художником и критиком? На множество блестящих статей о его книгах есть примерно полдюжины плохих. Он помнит каждую из этих шести слово в слово.

— Кто это сказал, что твои работы третьего сорта?

Она повернулась и пошла дальше.

— Я знаю, — сказала Кэрли, подходя к буфету за кофе, — что сейчас происходит в мире искусства.

— Я видел много разных картин, черт возьми, некоторые даже приобрел для себя. И я помню твои работы, Кэрли. Они никогда не были плохими.

— Это в прошлом, — вздохнула Кэрли, — с трудом вспоминаю то чувство, которое возникало, когда я держала в руках кисть.

С наигранным безразличием она добавила:

— По меньшей мере один из нас уже находится в прошлом...

Не желая быть мстительным, он обдумывал, как рассказать ей о том, что он не раз подходил в своей жизни к черте — «быть в прошлом».

Как после ее письма он забросил школу и скитался по дорогам, проведя два года в поисках судьбы в Южной Америке. Затем на подвернувшемся корабле отправился в Европу. Судно было старое и ужасно тихоходное. На нем, кроме повара, который мог составлять только несколько самых необходимых предложений, никто не говорил по-английски. Скука и нужда заставили его снова писать. Взяв в долг бумагу, он начал сочинять рассказы о нацистах, которые после Второй мировой войны укрылись в Аргентине. Работа над рукописью была лучшими часами с тех пор, как Дэвид покинул школу. Более двух лет он пытался всеми средствами, не избегая и проституток, вырвать из памяти воспоминания о Кэрли, однако ему удавалось сделать это лишь на несколько часов.

Дэвид пересек кухню и прислонился к кухонному столу.

Кэрли выглядела такой хрупкой... С тех пор, как им было разрешено самостоятельно переходить улицу, она ни в чем не уступала ребятам, что бы ни делал он или Итен: были ли это прогулки на лыжах или лазанье по деревьям. Ему нравилось, что она решила, наконец, отрастить волосы и что носила их распущенными. Нравилось и то, что до сих пор он помнит аромат ее волос и нежность от их прикосновений к его груди.

— Я прочитала все твои книги, — сказала Кэрли, переводя тему разговора на него. — Они замечательны, — добавила она. — Я так горжусь тобой, Дэвид. Ты добился всего, чего хотел, — она немного помолчала. — Всего, о чем ты мечтал.

— Иронизируешь, да? Все мои мечты были связаны с тобой, а преуспел я вопреки тебе.

Кэрли вздрогнула, но не растерялась: она ожидала этого.

— Помнишь, как ты часто говорил, что твои книги не попадут в списки бестселлеров, так как хорошие работы не могут никогда попасть туда?

Возражать ей не было смысла. Она знала все его секреты, любому мало-мальски сведущему человеку было известно, что его книги стали бестселлерами.

— Верно, хоть раз я оказался неправ.

Она резко повернулась к нему:

— Не смейся. Твои книги написаны очень увлекательно, особенно четыре последних. Я не могла оторваться пока не дочитала до конца, а прочтя получила огромное удовольствие. Они не выходят у меня из головы до сих пор.

Неожиданно он почувствовал раздражение. Это как старые времена, они одновременно и подстрекают и поглощают тебя. Однако сегодня не «старое время», а «сегодня», и оно разрушено. И все же Дэвид не смог удержаться и спросил:

— А как дела с твоей живописью? Надеюсь, все замечательно?

— Если бы даже у меня было желание, то нет ни сил, ни времени. Этот дом, трое детей, муж, собака — со всем этим я едва справляюсь.

Собака встала, потопталась на месте и снова улеглась на подстилку.

— Не могу поверить тому, что слышу.

Она поставила кофейник и язвительно улыбнулась:

— Удивлен?

— Совсем нет. Я знал, что в свое время у тебя будут дети, — последовал ироничный смешок. — Конечно, в то время я думал, что они будут моими.

Смягчая свое откровение, он добавил:

— Меня удивляет, что ты считаешь их причиной твоего отказа от живописи.

Она взглянула на него:

— Ты всегда не соглашался со мной.

— Что случилось, Кэрли?

Теперь она рассердилась:

— Что ты пытаешься со мной сделать, Дэвид? Чего ты хочешь добиться, подчеркивая, насколько преуспеваешь ты и как неудачлива я?

— Когда мы росли, — он старался подбирать слова, чтобы смягчить сказанное, — наши планы и устремления были так взаимосвязаны, что я в то время не мог различить, где кончаются твои пути и начинаются мои. Я видел твое будущее тогда в самых радужных тонах, но никогда ни разу не представлял, что ты забросишь живопись.

Кэрли отвернулась и начала готовить кофе.

— Мы можем поговорить о чем-нибудь другом?.. Расскажи мне об Англии, — страстное желание побольше узнать о нем явно прозвучало в ее голосе.

— Англия, как Мы и привыкли считать, — это двухэтажные автобусы, чайные магазины, музеи и так далее.

— Неужели это все? — спросила она настойчиво.

Дэвид знал, что Кэрли будет использовать свое умение читать по глазам, которое она приобрела еще тогда, когда он уехал в Нью-Йорк без нее.

— Что меня удивило — так это смысл прошлого — чувство смерти, конца и еще чувство личной незначительности. В первый раз я почувствовал это, когда стоял посредине Вестминстерского Аббатства. Потом как-то днем, снова посетив его во время жуткой метели, я почти нашел там свое место.

Дэвид начал подыскивать слова, чтобы как можно понятней выразить то, что он видел и переживал.

— Это было невероятно, Кэрли, стоять там, на Углу Поэтов, в окружении памятников Чосеру, Джонсону и Браунингу... — Он коротко рассмеялся. — О чем тут говорить?.. Вернувшись домой, я выбросил все, что написал с тех пор, как переехал в Англию.

— Твое мироощущение, полагаю, изменилось? Привык ли ты к той жизни?

— Изменились ли мои идеалы и интересы? — спросил Дэвид.

Вспомнив свои чувства, оставшиеся от первого знакомства с Трафальгарской площадью и Темзой, Дэвид сравнил их с тем, что он чувствовал, вспоминая их теперь.

— Считаю, что да, — сказал он с сожалением.

— Думаю, что так и должно было случиться.

Кэрли достала из буфета и поставила на стол две чашки. Дэвид молчал. Это становилось неудобным, и тогда она посмотрела на него. Ее глаза, как два бездонных омута, были полны испуга и печали, это объяснялось кажущимся случайным поворотом в их разговоре.

— Почему ты отвернулась от меня, Кэрли? — спросил Дэвид, не в состоянии остановиться. — И почему Итен? Что он тебе дал, чего не мог дать я? Не потому ли, что я откладывал нашу свадьбу?

Кэрли отвела свой взгляд в сторону, стараясь не замечать обиду на его лице. Зная, как важно для Дэвида то, что она сейчас скажет, Кэрли очень волновалась, подбирая слова:

— Я была одинока. А Итен всегда был рядом. Он меня любил. Это, быть может, и заставило меня полюбить его... Я никогда не верила, что сделаю так, но это случилось.

Позволяя себе капельку правды, Кэрли добавила:

— То, что я тебе сейчас скажу, уверена, не имеет значения для тебя, но не было ни одного дня, когда бы я не сожалела о том, что так тебя оскорбила.

Дэвид подошел к окну и, рассеянно посмотрев на улицу, увидел дрожащие красные и золотые листья, цеплявшиеся за ветки дерева, которое не хотело больше их растить.

— Я выбросил все твои письма, кроме одного, последнего. Каждый раз, когда чувствовал себя одиноким и потерянным, перечитывал то, что ты написала. На какое-то время это успокаивало меня. Но уже через несколько минут перед моими глазами вновь начинали всплывать воспоминания о том, как все было между нами, и противоречивость твоего прощального письма. Однажды я дошел до того, что хотел немедленно сесть в самолет, явиться к тебе и потребовать объяснений.

Кэрли скрестила руки на груди, крепко сжав их: