– Я порывист, не скрою. Зато ты основательна. Поладим.

– Скажи уж, дожился с мачехой.

– Говорю: дожился.

– Ну, идем ужинать.

Обещание поладить с Кирой Петровной легче было дать, чем исполнить. Вскоре племянник мысленно характеризовал тетку: одинокая путешественница к Северному полюсу – всегда сквозь метель на лыжах с рюкзаком нравоучений за плечами. Жизнеощущение Киры Петровны действительно было зимним. Когда она силилась поведать о чем-то личном, собеседнику чудилось бесконечное повторение слов «мороз», «ледяной встречный ветер» и «колкий снег». Внутренне Кира Петровна не ведала лета, лишь слышала от не очень-то уважаемых ею личностей о его блаженстве. Она была мучима вьюгами собственного рока, ей нужно было выжить назло полуголым купальщикам в прогретой речке удачи.

Как и следовало ожидать от живущего всем назло человека, Кира Петровна сшила себе зипун праведности и мученичества. Правой лыжей ей служило неверие речам любой вдохновенности и красивости, левой – вера в то, что она заслужила глубокое почтение всякого, кто узнает о перенесенных ею страданиях. Кира Петровна претендовала не на любовь, которую презрительно именовала «мечты и словеса», но именно на почтение как нечто более серьезное, действенное и полезное.

Да, она всегда была бедна, маялась с пьющим мужем, тосковала по сыну. Она за сорок лет ни разу не опоздала на работу, не ушла с нее ни на минуту раньше, не взяла ни одного больничного. Она ни с кем никогда не поссорилась, слыла хлебосольной хозяйкой, образцовой чистюлей и скромницей. Но этот потрясающий набор добродетелей скреплялся не радостью, а страхом индивидуалистки перед объединенными в коллектив людьми. Деревенское нищее происхождение, убежденность в том, что неимущие безграмотные людишки – дрянь, а богатые и ученые еще хуже, пережитая война, свойственная большинству баб ее поколения, перебравшихся в город, привычка годами спотыкаться на фразе «я – женщина», казалось, должны были привести ее в этот самый коллектив и сделать его родным, любимым, необходимым. Но ей что-то мешало, отвлекало, блестя на дне сознательно задрапированной серым души. Распознать «светлячка» издали племянник не мог, а лезть себе в душу тетка никому не позволяла. Впрочем, никто и не хотел, включая Сашу. Лишь однажды, подвыпив в студенческой компании, он торжественно признался:

– Тетя Кира, я безмерно уважаю твой потенциал.

– Что ты несешь? – насупилась тогда уже старуха.

– Чудесно сказано! – воодушевился Саша. – Ты намекаешь, что мои выражения нагружены смыслом. Они не порхают бесплотно, нет, их приходится нести, шатаясь…

– Шатаешься-то ты от водки, – перебила его Кира Петровна.

– От шампанского, тетушка, от шампанского, – уточнил Саша.

– А я очень люблю пиво, – вдруг мечтательно проговорилась Кира Петровна. Но мгновенно обрела форму: – Люблю. Но не пью. Знаешь, сколько старух спивается?

– Вернемся к потенциалу, – не пал жертвой мягкой антиалкогольной пропаганды Саша. – Если бы ты поменьше задумывалась, что скажут о тебе люди, не боялась их, ты такого в своей жизни наворотила бы! Ты способна на подвиги, правда?

– Правда, – сказала Кира Петровна. – Я видела, как твои люди изничтожают таких способных. Чем эти способнее, тем те безжалостнее и скорее на расправу.

– Ты про культ личности и репрессии? – вскинулся Саша, которому не давало покоя, что тетка – живой свидетель описываемых в каждой перестроечной газете событий.

Тогда чуть ли не модным стало иметь родственника, пострадавшего от коммунистов. Но Кира Петровна упорно твердила: ничего такого она не знала, а народ Сталина боготворил. «Пуганая, не верит, что болтать уже не опасно», – решил племянник. Только обидно было, что тетка и ему не доверяла. Она твердила: «Я никому не доверяю». Но какой же нормальный человек, а Саша безусловно был таковым, отнесет самого себя к категории «никто»? Оперируя философскими понятиями, Кира Петровна была тем не менее заядлой материалисткой, и ее «приземленность» смущала племянника. Вот и тогда она завела свое:

– Я про жизнь. Кто начальнику слово поперек, кто про заведующую лишнее сослуживице, кто с чужим мужем в кровать, а результат один – сплетни, доносы, сживание со свету, увольнение. И начинай все сызнова.

– Тетя Кира, тетя Кира, может, это особый дар судьбы? Может, это прекрасно – сызнова?

– Тяжело это. Тебе не понять. Только врут, что за одного битого двух небитых дают. Битый по-настоящему ни на что уже не способен.

– Вопросец у меня. Где дают, кто дает и зачем?

– Пошел спать, пьяница.

– С удовольствием, – честно признался Саша.

С тех пор он не заводил с теткой отвлеченных от их нехитрого быта, сводок новостей и прогнозов погоды разговоров. Дома Саша бывал мало. Он рано начал подрабатывать и сообразил не извещать об этом Киру Петровну, но отдавать ей стипендию до последней копейки. Она заметно подобрела, и сосуществовали они дружно.

Саша не догадывался, что в любом случае был обречен на комфортное житье-бытье у тетки. По половому признаку. Кира Петровна родилась и выросла в деревне, где понятия «мужик» и «не надрываться» спаяны в бабском сознании прочнее, чем «мужик» и «любить». Кира Петровна пробедовала войну одна, а потом в городе небольшая зарплата фронтовика мужа всегда оказывалась раза в два больше, чем у нее. Не потому что фронтовик. Потому что мужик. Мужчин Кира Петровна считала отдельным биологическим видом, гораздо более совершенным, чем вид женщин. Как-то она призналась Саше, что желала бы родиться мужиком. Племянник было заподозрил гормональные нелады в теткином организме и взгрустнул по поводу сонма мучеников, не доживших до времен операций изменения пола. Но Кира Петровна сухо отвергла его осторожно-шутливый намек на реальность осуществления мечты:

– Силе вашей я завидую. Эх, мне бы такую силушку, я пахала бы не разгибаясь с рассвета до полуночи.

– Да ты и так не отдыхаешь, – возразил племянник.

– А устаю до смерти. Потом, кухню я ненавижу, уборку. На работе хоть бумажки в аккуратную стопочку сложишь, уже хорошая, почет тебе и уважение. А домашний труд невидный и неблагодарный.

– Но, тетя Кира, так удавиться можно, – потерял способность шутить Саша. – На службе тоска из-за людской готовности сделать пакость, дома – из-за непереносимости возни со сковородкой. И день за днем, год за годом все та же твоя почта с квитанциями и все та же квартира с запахом жареной картошки.

– Прожила же. Каждый так живет.

– Нет, не каждый, – взорвался Саша.

– Ну, разве что лентяи и неряхи, – подумав, допустила Кира Петровна.

Саша, как обычно, не стал развивать тему ни в противном, ни в любезном тетке направлении. Но еще долго нервничал под ее хмурым взглядом. Ему казалось, что, догадайся она о его быстрой утомляемости, нежелании тратиться на бестолковую, нудную деятельность, склонности к истерике при неудачах и неумении отремонтировать утюг, начнет презирать и ненавидеть.

Но однажды утюг все-таки перегорел, кран потек и, по уверениям хозяйки, запахло газом при выключенной плите. Саша продержался дней пять, отказываясь это замечать. Потом пришлось повиниться перед Кирой Петровной в отсутствии качеств мастерового. Кира Петровна старалась скрыть разочарование, но даже паузы между ее скучными словами щедро полнились укором. Саша избрал правильную тактику – не оправдывался. И наконец был пощажен.

– Ладно, что с тебя взять при твоем отце-недотепе. Мой муж всему обучил бы мальчишку. И мне, дуре, предлагал: «Смотри, Кира, вникай, запоминай. Умру я, кто тебе сломанное починит, кто гвоздь вобьет?»

Саше такое отношение дяди к жене показалось, мягко говоря, странным. Он, конечно, верил: женщины добывают уголь, водят поезда и летают в космос. Но, начитавшись популяризаторских выжимок из беспощадной литературы по генетике, он сомневался, женщины ли они. Теперь Кира Петровна засомневалась, мужчина ли он, и Саша приуныл до позднего вечера.

Когда неуемное в ненавистной домашней работе тело тетки все-таки запросило покоя, он с отверткой наперевес бросился на проклятый утюг. После мрачного созерцания нехитрых внутренностей монстра, отказавшегося питаться электрическим током, Саша вынужден был кое-как собрать его.