Махнул рукой товарищам, которые тут же двинулись в мою сторону. По очереди выглянули, оценивая «внесённое предложение». Вглядываясь в их лица, отметил, что выражения изменились – если в момент «знакомства» в глазах плескалась растерянность, то теперь от ребят исходит сосредоточенность. Пришли в себя, не иначе. Девушка достала из вещмешка длинный кусок проволоки миллиметра четыре диаметром с деревянной рукояткой на одном конце и заострением на другом. Распрямила её плоскогубцами, отдала сидор мне и выползла из канавы. Я двигался следом, поглядывая на тугие икроножные мышцы, в верхней части слегка прикрытые подолом лёгкого летнего платья. Следом пробирался наш раненый с револьвером в руке, а замыкал худощавый с последней парой мешков.

Метров четыреста на брюхе да под лучами жаркого солнца потребовали много времени на преодоление. Тем более что мы не торопились, замирая каждый раз, когда голоса немцев делались слышнее, и, не решаясь поднять головы, чтобы посмотреть в их сторону. Иногда остановки вызывались тем, что Барби принималась особенно внимательно протыкать своим щупом подозрительные участки. Кажется, путь занял весь остаток дня, но наконец мы добрались до кустов.

Девушка поднялась на ноги, осторожно раздвинула ветки и проникла в тень, где на занавешенной густыми ветвями полянке были сложены ящики, ранцы, лопаты и множество других вещей под охраной дремлющего на чём-то металлическом солдата. Замерев на мгновение и боясь потревожить часового, я протянул руку, чтобы отодвинуть ребёнка и напасть на оказавшегося так близко врага, но не успел: Барби сделала стремительный шаг вперёд. Шаг, похожий на фехтовальный выпад. Немец так и умер, не проснувшись с торчащёй из глаза рукояткой маленького сапёрного щупа.

Подруга наша схватилась одной рукой за живот, второй – за горло, и согнулась пополам – её рвало. Худощавый, отпустив мешки, достал револьвер и двинулся наблюдать в сторону только что обогнутого нами поля, а мы с раненым принялись снимать с фашиста форму. Сидел он, как мы выяснили, на большой металлической фляге ёмкостью литров сорок, где оказалась обычная вода. Еще по ветвям были развешаны верхние части мундиров – кители или френчи, не знаю, как они правильно называются. Хозяева этих одежд сейчас трудились на поле в полутора-двух сотнях метров от нас, а с другой стороны проходила просёлочная дорога, не поднятая на насыпь, а просто укатанная колёсами. Всё вокруг оставалось пустынным – давил полуденный зной.

Посмотрев на наручные часы, снятые с убитого, худощавый сказал:

– Обеденное время. Не иначе фашист сейчас пожелает передохнуть в тенёчке. То есть придут всей командой.

Я поднял винтовку, выпавшую из рук часового, приоткрыл затвор – не трёхлинейка, но интуитивно понятно. Загнал в ствол патрон и предложил:

– Стреляю первым в дальнего от нас, а остальных уж вы из револьверов валите.

– Судя по количеству ранцев, их должно быть восемь, – согласилась девушка. – Да одного уже нет, – кивнула она на раздетое тело. – Остаётся по две цели на ствол.

– Вон, зашевелились, – кивнул раненый. В нашу сторону направлялось действительно семеро сапёров с закинутыми за спину наискосок винтовками. Каждый нес два ящичка – мины – по одной в каждой руке.

Мы подобрались к кромке зарослей и стали устраиваться для стрельбы, тщательно следя за тем, чтобы не показаться на глаза своим жертвам. Долго ждать не пришлось – и двух минут не прошло, как до ближних осталось буквально метров семь – отдалённо звучавшая речь теперь доносилась отчётливо. Отставшего фашиста я чётко взял на мушку и, мягко нажав на спуск, свалил – до него было шагов пятьдесят. Троих ближних ребята убили практически в упор, а остальных подстрелили кого двумя, кого тремя выстрелами. Шустрые оказались немцы – убегали, петляя и дергаясь из стороны в сторону. А вот мне второй патрон не потребовался – пока передёргивал затвор, всё уже закончилось.

Потом мы с худощавым копали яму, чтобы спрятать трупы, и освобождали их от обмундирования – занимались сокрытием содеянного, а Барби с раненым вели наблюдение во все стороны.

– Я так думаю, что такую кучу всякого барахла немцы на себе тащить не собирались, – рассуждал за работой парень.

– Тут явно наблюдается имущество сапёрного подразделения, – согласился оказавшийся поблизости от нас второй из парней. – И наших ребят вещмешки в кучу свалены, все восемь. Ольга вон над Катькиными и Иркиными шмотками ревёт.

– Попроси, чтобы перестала, – вскинулся худой.

– Она только если Ивана послушается, – кивнул на меня наш товарищ.

Вот так я и узнал своё имя и имя нашей красивой спутницы.

– Ты как насчёт копать? – обратился я к раненому.

– Плохо. А вот потянуть за брючину или сапоги стащить – вполне.

– Тогда завершай мародёрку, а я с личным составом побеседую.

Девушка нашлась в кустах, откуда следила за обеими дорогами, и ещё ей частично было видно расчищенное минное поле. Глаза припухшие, но уже сухие.

– Переоденься в немецкое. А потом проследи, чтобы всё было собрано и приготовлено для погрузки на автомобиль, – только и сказал ей, а сам остался на посту.

Никакого движения на дорогах не было – словно вымерло всё вокруг. Негромко звучали голоса моих пока не очень знакомых товарищей. Изредка я проходил мимо них, чтобы посмотреть в те стороны, которые с облюбованной Ольгой точки не были видны. Народ перекладывал толовые шашки, пересчитывал капсюли-детонаторы и примерял снятые с трупов часы. Солдатские книжки складывали в отдельный мешочек и бормотали, что карта старшого куда-то подевалась.

– Вань, как ты думаешь, зачем немцы увезли тела наших ребят? – обратился ко мне худощавый.

– По деревням развезут и повесят в центре с табличкой «Диверсант», – ответил я не задумываясь. – Этих, что мы прикопали, тоже стоило бы развесить с табличкой «Оккупант», но это помешает выполнению задания.

Раненый кивнул и затянул ремень на тюке, в который скрутил добытую немецкую форму. И тут послышался звук автомобильного мотора – машина приближалась со стороны, куда вёл просёлок. Я посмотрел на Ольгу – мужская одежда словно подчёркивала женственность её форм.

– Спрячься. И ты, – посмотрел я на раненого. – И телом кособокий, и облик твой уж чересчур семитский. А парабеллум давай сюда. Из винтовки держи на прицеле ту сторону, какой к тебе грузовик повернётся. Ты тоже, – посмотрел я на девушку.

Ребята просто кивнули и сделали, как я попросил. Худощавый, одетый, как и я, немцем, проверил, легко ли достаётся из кармана револьвер, после чего повесил на плечо винтовку и пошел встречать машину.

Нечто незнакомое размером с полуторку, но явно заграничное, потому что всё такое аккуратное, выехало из-за поворота и, приблизившись к нам, стало пристраиваться задом как раз к самой полянке с имуществом. Разумеется, мы не мешали, а просто застрелили и водителя и сопровождающего, как только мотор был заглушен и кабина опустела. Ещё два мундира, на этот раз дырявых. Две не особо-то нужных винтовки и надоевшее рытьё неглубокой могилы с поспешными похоронами. А потом загрузка в довольно тесный кузов скромного грузовика солидного количества вещей.

Проверив, не оставили ли мы чего-нибудь, прихватив не замеченные раньше ящички мин и присыпав землёй натёкшую из убитых кровь, мы с худощавым устроились в кабине. Ольга села в кузов у заднего борта, занавесившись шторкой брезентового тента, а раненый – впереди справа. Он уже успел отстегнуть несколько креплений, освободив участок кузовного покрытия – ему, если отогнуть уголок, стало удобно переговариваться с тем, кто сидел на пассажирском месте в кабине. А был это худощавый, потому что я сразу направился туда, где должен находиться водитель. Думаю, справлюсь. Так, если на память, в этом древнем автомобиле должно быть три скорости вместо четырёх или пяти в привычных для меня легковушках, и педаль сцепления надо нажимать дважды. Ехать же я намеревался просто как можно глубже в маячащий неподалеку впереди лес. Сейчас очень хочется спрятаться.