Утром седьмого числа Женя пробудился ото сна совершенно стремительно, побеспокоенный оглушительным пульсом синкопированного трип-хопа, атаковавшего его барабанные перепонки, и вывалился из кресла на серию своих последних работ. В комнате ревел шум, который в любой другой момент, кроме этого, можно было попробовать назвать музыкой. Люстра нервозно позвякивала висюльками из чешского стекла. Посреди какофонии из металлического скрежета, экспериментального воя электрогитары и мастерски сумасшедшего бита в Жениной квартире находилось существо.

Существо было красное и блестящее от пояса до горла, с огромными глазами на пол-лица, как у гигантской стрекозы, большими черными блямбами вместо ушей и ржавой копной шерсти на голове.

– Че, не нравится? – спросило нечто. – Мои под это всю ночь колбасились.

Несмотря на то что существо всегда выглядело в таком фасоне, спросонья и ошарашенный зашкаленной громкостью, Женя не сразу признал в нем своего лучшего друга диджея Дюшу. Дюша расстегнул модный дутый пуховичок из крикливо-пурпурного нейлона, сдвинул желтые глазища модных очков от солнца на вязанку рыжих дредов, опустил наушники, с которыми никогда не расставался, на шею, и только потом уменьшил громкость на Женином музыкальном центре. Зеркало Дюшиной души было воспаленным и выпученным. Он не спал со вчерашнего дня.

– Нравится, нравится… – недовольно отмахнулся раскоряченный на полу Женя и попытался принять менее неловкую позу, которая свидетельствовала бы о том, что оказался на паркете он очень даже намеренно и чувствует себя вполне комфортно. – Ты как сюда попал?

– Я вошел через дверь, переставляя ноги. Ноги, которыми я вошел, переставляя их, были вытерты о половик. Дверь, через которую я вошел, переставляя ноги, ты снова забыл запереть. Мы существуем в опасном мире, Евгений. Мы существуем в мире, в котором двери должны быть заперты. Адронный коллайдер запустят с минуты на день, и пьяницы мочатся в чужих подъездах. Я вообще-то беспокоился, от тебя уже три дня ни слуха ни голоса. – Дюша показал Жене его собственный мобильный телефон с потухшим экраном. – Мы существуем в мире, где телефоны нужно заряжать. Ты чего такой недобрый чел нынче утром?

– Окуляры в расфокусе, – буркнул Женя, протирая глаза. – Я не оставляю дверь открытой. Что я, склеротик престарелый?

– Значит, меня здесь нет, – вывел Дюша. – Значит, это не я хочу кушать.

– Кажется, все съедено. – Женя встал и поплелся на кухню. Протопав за ним в своих рэперовских кроссовках с оттопыренными язычками, Дюша заглянул в холодильник через Женино плечо. На полочке оказался небольшой ломоть сыра, который Женя вчера, должно быть, проглядел в пылу творчества. В консервной банке еще плавали несколько шпротин, хотя Женя был уверен, что накануне выкинул пустую банку в мусор. Пока Женя рассматривал мусорное ведро в поисках событий прошлой ночи, Дюша приоткрыл хлебницу и обнаружил там довольно свежую половинку батона, в которую незамедлительно воткнул зубы. Потупив на эту картину хмурым взором, Женя поддался раздражению:

– Мы существуем в мире, где кухонные ножи доступны каждому!

– Мы существуем в мире, где друзей необходимо ценить и лелеять, – парировал Дюша хладнокровно и воткнул зубы в кусок сыра. – Да что с тобой сегодня? – произнес он сквозь пятьдесят граммов пошехонского, следуя за Женей по обратному маршруту в гостиную, заваленную бумагами.

– Да у меня это… Девушка не выходит… – признался Женя.

– Опа! Девушка? Не выходит? – Дюша обладал свойством воспринимать события в, мягко говоря, неожиданном ракурсе. – Была бы девушка, а остальное будет джага-джага! Сейчас сделаем.

Исполненный решимости, он проскрипел кроссовками к совмещенному санузлу и заколотил в дверь:

– Девушка! Давайте, выходите уже! Нельзя столько мыться. У меня товарищ расстроился. Как ее зовут?

С неподдельным удивлением Дюша обнаружил, что незапертая дверь приоткрылась от его напора и что в ванной никого нет. Женя покачал головой и продемонстрировал веер неудачных эскизов. С одного из них из-под длинных ресниц с томностью, которую так часто мужчины принимают за глубину, неведомые познания и хорошее личное отношение, глядела пышногрудая и пышногубая блондинка, искушенная жизнью не один раз и напоминавшая Памелу Андерсон. На другом красовалась хищного вида девушка-гот. Еще одна явно была перерисована из журнала про культуристок; Женин карандаш нахлобучил на нее рогатый шлем викингов, чтобы придать сказочности ее протеиновой мускулатуре; шлем казался ей мал.

– Она на бумаге не выходит.

Дюшино критическое око оценивающе прицелилось.

– Мда-а… На вкус и цвет… сто лет в обед. В детсаду заказали? Слушай, а какая она должна быть, твоя девушка?

– Она такая… сказочная… – Женя бросил рисунки на пол и мечтательно затосковал. У друга взгляд на вещи был более прозаичным:

– Баба-яга тоже вся сказочная. Личные вводные, внешние данные?

Женя подыскивал слова, но так и не подыскал.

– Евгений, ты меня знаешь, я – человек неумный, говорю, что в голову приходит. Оно приходит откуда-то и зачем-то, я его озвучиваю и сильно не думаю, не успеваю. Если долго думать, то так ничего и не скажешь. В общем, пришло следующее. Я вот, когда музыку пишу, все семь нот знаю. Но она из души появляется. (Жене подумалось, что, судя по сегодняшней композиции, он не хотел бы заглядывать Дюше в душу.) Понимаешь?

– Нет.

– Ну у меня семь нот, у тебя семь карандашей.

– У меня целая пачка карандашей.

– Не важно. Дело не в карандашах. И не в нотах. Это так, кирпичи.

– Какие еще кирпичи?!

Дюша вздохнул.

– Из которых можно девушку построить. Только у тебя чертежей нету.

– И что я должен делать?

– Подругу тебе надо, Евгений Степанов. Тогда ты точно будешь знать, что рисовать.

Диджеи в чем-то сродни художникам. Они тоже подразделяются на две общие категории: те, кого хочется прибить, и все остальные. Пристально глядя на Дюшу и тихо вскипая где-то внутри, Женя определял, к какой категории его причислить. Но в этот день его ожидали важные люди на Чистопрудном бульваре, и он принялся собирать лучшие из разбросанных по всей комнате рисунков.

Тем не менее Дюшины слова разбередили его и не выходили из головы. Снег совсем уже сошел на бульваре, земля успела подсохнуть. Накрапывал слепой дождик, и Женя, никогда не любивший носить с собой зонт, натянул черный капюшон пуловера, но в каплях уже не было промозглой колючести раннего марта; облака, исходившие весенней влагой, были такими белыми и легкими, что через них просвечивало солнце, то появляясь во всей своей яркой красе, то надевая кружево очередного облачка и золотя его насквозь. Аромат мокрой сирени был особенно сладок. «Подругу тебе надо, Евгений Степанов». Весна впрыснула эту фразу в Женину кровь на гормональном уровне. Навстречу, по направлению к памятнику Грибоедова, промчался мальчишка-старшеклассник, размахивая тремя измученными гвоздиками.

Не то чтобы Степанов чрезмерно стеснялся женского пола. Но за последние пять лет он почти не имел с ним точек пересечения, как, в общем-то, и с мужской частью человечества. Когда погибли родители, Женя почти не ходил в школу остаток года и сильно отстал. Дирекция сочувствовала его обстоятельствам, но из соображений полноценного среднего образования приняла решение оставить Женю на второй год. В новом классе Женя никого не знал и рвения влиться в сплотившуюся тусовку не испытывал. Его собственный класс, теперь одиннадцатый «В», успел его подзабыть, и хотя на переменах с ним радушно здоровались, приглашать на внешкольные мероприятия и вечеринки как-то забывали, а к сентябрю следующего года в школе из старых друзей уже никого не осталось. За полтора года Женя успел несколько прийти в себя и привыкнуть к самостоятельной жизни, но уже приобрел репутацию одиночки, разрушить которую затруднялся. Тайно наблюдая за одноклассницами, которые повзрослели, писали записки, красили губы и поправляли лифчики, Женя сублимировал юношеское либидо в подготовку к экзаменам и кружок рисования.