– Ну, Степанов… – прохрипел Николай. После сомнений, длившихся около десятой доли секунды, Женя вскочил со своего места и отпрыгнул прочь. Возможно, если бы не этот отчаянный маневр, Николай наконец прибил бы своего художника, но на этот раз прибитым оказался только стул (надо сказать, не впервые), склеенный, перевязанный бечевкой и замотанный скотчем во множестве мест. Тетка на своем стуле села по стойке смирно и крепче сжала пятками баул. Рассвирепев еще больше, если такое можно себе представить, Николай вперил испепеляющий взгляд в Женю, предусмотрительно отбежавшего за письменный стол.
– Это что такое, ты, Васнецов?! – он потряс альбомом так, что из нарисованной головы чуть не посыпались зубы. – Я тебя спрашиваю! – И альбом полетел в Степанова.
– Да успокойтесь, Николай Петрович! Не нравится – сейчас переделаю!
– Я тебя сейчас переделаю! Здесь тебе, Степанов, полиция, а не «В гостях у сказки»!
Пока Николай наматывал круги вокруг письменного стола и тетки, пытаясь-таки излить свой гнев на вызвавшего его, свидетельница с баулом, не обращая внимания на крики и топот носившихся вокруг нее художника и следователя, неспешно наклонилась и извлекла альбом с отпечатком кед из-под ног бегущих.
– А что, похож, – произнесла она и затосковала. – Но как-то поинтереснее.
У открытой двери кабинета нарастал доносившийся из коридора гогот. Это два молодых опера, Шура и Гарик, два сапога пара и неразлейвода, заглянули поглазеть на катавасию.
– Ты, Жень, поаккуратней с нашим Петровичем! Он у нас по психической статье списанный! – веселился Гарик.
Шура вторил:
– Самого Кащея лично видел! И его гномов! Да, Петрович?
Шура хотел добавить что-то еще, но ощутил потребность внезапно изменить положение своего туловища в пространстве, чтобы уступить дорогу массивной стеклянной пепельнице Николая, как раз-таки совершавшей свой первый и последний полет не без помощи ее владельца.
* И * С * Е * Е * Р * Б * С * Т * Е * М *
Женя Степанов возвращался домой понуро. Он понятия не имел, почему, порой увлекаясь и забывая обо всем, он изображал на казенном ватмане фантастических дикарей с косичками, бледнокожих златовласых красавиц с голубыми прожилками вен на высоком лбу – вместо того, что описывали свидетели. «Я так вижу», – объяснял он своему другу Дюше, широко популярному в узких кругах диджею. «Может, тебе к окулисту?» – заботливо предлагал DJ Dyusha. Женя расстраивался: «Да нет, ну не буквально же… Мне так представляется». Он не хотел огорчать Николая Петровича, который, хоть и был ворчлив и агрессивен, тем не менее взял Женю под свое крыло, устроил на должность, в которой у отделения милиции не было большой нужды, и иногда покупал ему сосиску в булке. Этой мелочи Женя радовался, несмотря на дижонскую горчицу. Хотя Пес все равно съест, но от горчицы будет фыркать и мотать головой.
Женя оглядел двор в поисках Пса. Недовольно отметил, что на своем посту перед подъездом восседала на синенькой скамеечке Раиса Леонидовна, бывшая школьная учительница, а ныне пенсионерка и управдом. По каждому флангу ее обрамляли верные соратницы, поддерживавшие ее безоговорочно во всех начинаниях и заканчиваниях. Как только Раиса Леонидовна начинала строго высказывать свое чаще всего критическое мнение о том или ином соседе или событии двора, бабушки по бокам усердно кивали и причитали невнятным, но дружным хором, в котором выделялись лишь отдельные понятные слова, да и то только потому, что эти же слова были произнесены ранее самой Раисой. Женя не знал точно, как их зовут, и поэтому про себя величал «левой старушкой» и «правой старушкой».
Замедлив шаг и впоследствии остановившись перед тополем, скрываясь таким манером от неумолимого дворового комитета, Женя снова поискал Пса взглядом и негромко посвистел. Раиса была в его жизни легким кошмаром и тихим ужасом. Оказавшись на пенсии и в результате лишившись привилегии безграничного контроля над стадами нового поколения, права ваять их нормы поведения и линию одежды, а также радости запихивания в их глотки разумного, доброго и вечного, часто до рвотных позывов, – неугомонная педагог старой гвардии избрала себе в жертвы соседа Степанова и изливала на него количество внимания, предназначенное для двухсот двадцати учеников средней и старшей школ. Раиса подстерегала Женю в подъезде и во дворе, в продуктовом магазине и в подземном переходе. Она желала знать, когда Женя решит поступать на медицинский, потому что Тинторетто из него вряд ли выйдет. Она пыталась перекрыть ему дорогу собственным сухощавым телом в тех редких случаях, когда Женя собирался куда-нибудь на ночь глядя, и добивалась обещания, что он будет держаться людных мест и освещенных улиц. Она придирчиво рассматривала содержимое пакета, с которым Женя приходил из магазина, и сетовала на отсутствие там необходимого букета витаминов для растущего организма, норовя потихонечку впихнуть между консервами и шматом «докторской» баночку с морской капустой. И с особой настойчивостью Раиса требовала, чтобы Женя прекратил всякое общение с «блохастой псиной».
Пес не заставил себя ждать. Косматая морда возникла из подворотни, встрепенула ушами и покосилась на Раису Леонидовну. Решив, видимо, что между привлекательностью сосиски и неприятностью управдома сосиска все же перевешивает по выработанной веками собачьей шкале измерения, Пес показался на свет во всей своей красе, по пояс взрослому человеку в холке (в холке Пса, а не взрослого человека). Бочком, бочком засеменил он вдоль стены крадущимся аллюром с поступью иноходца и за каких-нибудь двадцать метров от обожаемого Жени и заветной сосиски припустился наконец во весь опор.
Когда Пес в три скачка оказался у цели и заполучил обед, предварительно поздоровавшись с благодетелем тычком передних лап в грудь, дружбу человека и животного нарушил строгий голос:
– Ну вот, опять он своего зверя приманивает! Нет, вы посмотрите!
Женя и Пес присели от неожиданности и с довольно одинаковыми выражениями лица и морды обернулись на звук. Левая и правая старушки, как два дополнительных динамика Раисы Леонидовны, подтвердили – «приманивает, ой, приманивает, ага, опять, вот ведь опять». Женя покосился на Пса, а тот, не сводя глаз с Раисы, привел челюсти в движение, потому что главное в сосиске – успеть ее уничтожить.
– Как будто я не с ним разговариваю! – продолжала Раиса, и на верхушке ее горделивой осанки мелко подрагивал от возмущения тугой шиньон. – Евгений, не хочешь домашнему комитету отвечать – докатишься до суда присяжных. («Комитету, комитету!» – неслось из стереостарушек.) Я диких животных в нашем доме не потерплю! Здесь люди кошек выгуливают… и детей… домашних. Я с полицией свяжусь, помяни мое слово!
Женя похлопал Пса по боку, отсылая его отсидеться где-нибудь с проглоченной сосиской, и не нашел ничего лучшего, чем ослепительно улыбнуться во весь рот. Пес послушно отбежал за пределы двора, где начинались ряды гаражей-ракушек и теоретически заканчивались владения Раисы Леонидовны и ее скамеечных фрейлин. «Детей… милицию… кошки, кошки…» – причитали на флангах.
Поддаваться на провокацию не было смысла – противник превосходил Женю численно и обладал напором и бесконечностью аргументов, которые ничего не доказывали, но этим самым качеством отрицали возможность их оспорить. Прошагав к подъезду как ни в чем не бывало, Женя с умиленной улыбкой обвел взглядом притихших в ожидании пенсионерок и восторженно прокомментировал картину:
– Три девицы под окном пряли поздно вечерком! – таким образом надеясь убить сразу двух зайцев: неожиданно сменить тему и впечатлить знанием цитат из школьной программы. При слове «девицы» управдом задумчиво приосанилась и поправила прическу. – Я, Раиса Леонидовна, и сам полиция! – весело добавил Женя и прошмыгнул в подъезд.
– Молодежь пошла… рас-пу-щен-ная-я… – пробормотала Раиса и вздохнула. Ее мысли устремились против течения времени, в пионерский лагерь на берегу Черного моря, где сосны дышали свежестью и горн пел отбой в синих сумерках.
