Айтиджа-Кэбир доставил меня в Траумштадт и передал, что называется, с рук на руки господину Крюшкевису, директору подземной тюрьмы Шлосс-Адлера. Сами дэвы следили за общественным порядком, участвовали в розыске и поимке преступников, но гнушались работой надзирателей и конвоиров. Меня поместили в Шлосс-Адлер в подземную темницу, где я и томился, ожидая решения моей участи. Раз в день мне разрешались свидания, и нашлась масса желающих меня навестить. Первым был Мирович. Его визит был краток. Василий Яковлевич выразил удовлетворение моим нынешним положением и высказал надежду, что в скором времени меня доставят в Санкт-Петербург, где и повесят. После его посещения меня охватила жестокая хандра, и я, наверное, удавился бы, если б имел для этого хоть какое-то средство. Ко мне приходила Мадлен, в течение всего отведенного для свидания времени она плакала, чем только усугубила мою депрессию. На следующий день пришла Мэри-Энн. Парой слов она выразила сочувствие, а затем перешла целиком к своим личным проблемам, заключавшимся в потребности отшить каналью Лепо от Мадлен. На четвертый день пришел тот, кого я уж совсем не ожидал увидеть. Алексей Иванович Швабрин вел себя крайне сдержанно, манерой своего поведения заставил меня собрать остатки мужества, дабы перенести достойно все, что уготовила судьба. Я рассказал ему в мельчайших деталях обо всех моих злоключениях, он терпеливо выслушал меня и посоветовал держать язык за зубами и ни с кем не пускаться в откровения насчет мотивов моего преступления. Он ушел, а я пришел в состояние крайнего нервного возбуждения. Алексей Иванович вселил в меня надежду. Он что-то замыслил в отношении меня. Но, не сказав ничего конкретного, господин Швабрин оставил меня в неизвестности. И мне на собственном опыте пришлось убедиться, что, если окажешься в заточении, неопределенность станет самым жестоким мучителем. И когда бургомистр Траумштадта пан Марушевич решил передать меня в руки российского правосудия, я испытал облегчение. Самую страшную новость перенести легче, чем мучиться неизвестностью. Теперь будущее мое определилось с ужасающей ясностью: я понимал, что меня повесят. Оставалась слабая надежда, что меня помилует император и смертную казнь заменят каторжными работами. Но сибирские рудники страшили меня не меньше виселицы.

Я томился в застенке, ожидая отправки в Санкт-Петербург, и теперь память о Валери терзала мое сердце. Я все не мог поверить, что она, моя Лерчик, сыграла со мной злую шутку, использовав меня в своей игре. Больше всего мне хотелось узнать, вспоминает ли она обо мне, поинтересовалась ли хоть раз моей судьбой? Или, одурачив майестре, навсегда вычеркнула меня из своей жизни.

А еще я думал о Настасье Петровне и казнил себя за то, что бежал от нее. Господи, какая славная девушка! А теперь ее сосватает коллежский регистратор Коробочка! Да разве этот никчемный господин сумеет оценить сокровище, которое ему достанется?! Нет, конечно же нет! Я с грустью думал о том, что этот молодой человек с пустыми амбициями сделает жизнь Настасьи Петровны скучной и серой, лишенной какого бы то ни было полета.

Я готовился к отправке в Россию, как вдруг в моей судьбе произошел новый поворот. Из России со специальной миссией прибыл чиновник из юстиц-коллегии лифляндских, эстляндских и финляндских дел надворный советник… Развилихин. Уж не знаю, когда он успел сменить место службы, но, исходя из отношения российских властей к западным владениям, в юстиц-коллегии лифляндских, эстляндских и финляндских дел вампирам было самое место.

Развилихин привез письмо с высочайшей просьбой. Заключалась она в том, чтобы графа Дементьева Сергея Христофоровича в Россию не отправляли, а судили в Траумлэнде в соответствии с местными законами и адекватно содеянному. Надворный советник и меня навестил. Развилихин поинтересовался, не соизволю ли я распорядиться насчет оставленной в России собственности, может, пожелаю назначить доверенное лицо. Я отказался от его услуг.

На следующий день явился господин Швабрин. Он находился в приподнятом настроении.

— Ну, граф, — спросил он, — что думаешь рассказать на суде?

— Расскажу все, как есть, — я отвел глаза в сторону, мне неловко было говорить о Валери.

— Что — как есть? — Алексей Иванович не сводил с меня пытливых глаз.

— Расскажу, что мною двигала любовь к женщине… И я из ревности напал на князя Дурова…

— И убил человека, — продолжил господин Швабрин, — который, как выяснилось, не имел ни малейшего отношения к предмету твоей страсти.

Я пожал плечами. Алексей Иванович похлопал меня по колену.

— Так, милостивый государь, не пойдет. Вы выставите себя обычным уголовником, который в угоду своим страстям готов убить кого угодно! И самое место вам будет на виселице!

— Но что же мне делать? — спросил я.

— Послушайтесь моего совета, — промолвил господин Швабрин. — И доверьтесь моему опыту.

Глава 46

Граф Рюхович, уполномоченный бургомистром Траумштадта, произвел торопливое дознание. Он опросил немногочисленных свидетелей, коими оказались горничная Лизхен, аэронавтесса Мэри-Энн и конечно же Мирович со товарищи, прибывшие первыми на место преступления. Рюхович спрашивал про Аннет де Шоней, но я отрицал близкое знакомство с нею. Подозреваю, что она скрылась в неизвестном направлении. От дачи показаний уклонился Клавдий Марагур — велетень последовал примеру девицы де Шоней, и о его местонахождении никто не знал. Мэри-Энн, проинструктированная господином Швабриным, утверждала, что, взявшись доставить меня из Меербурга в Траумштадт, ничего не знала о моих планах. В последующем бургомистр издал приказ, запрещающий привязным аэростатам приземляться на крыши зданий.

Небольшую сумятицу в дело внесла Лизхен. Она утверждала, что смерть князя Дурова стала следствием игры в маркиза де Сада. Граф Рюхович долго выпытывал у меня подробности этой игры и степень моего участия. Я неизменно отвечал, что, если князь Дуров и предавался с мадемуазель де Шоней забавам в духе маркиза де Сада, то я уж точно в них не участвовал. Мои показания в этой части разочаровали графа Рюховича. Однако же в конце концов он смирился с тем, что подробности игры останутся нераскрытыми.

Наконец, наступил день, когда граф Рюхович объявил, что следствие закончено, и этот день стал началом новой муки. Я потерял счет времени. Мне казалось, что я провел в каменном мешке целую вечность. Одна мысль изводила меня, лишая последних остатков мужества: когда же будет суд? Когда? С ужасом вспоминал я историю, поведанную мне господином Швабриным, — историю Антона Тарасова и Григория Конева, которые в 1757 году попались на грабеже и сорок лет провели под следствием в застенке, матушке-государыне-то все недосуг было разбираться с мелкими дворянами. И только после ее смерти эти несчастные были освобождены по указу государя Павла Петровича. Своими опасениями я поделился с тюремщиком.

— А что, любезный, — спрашивал я надзирателя, — подолгу ли суда у вас ждут?

— Не извольте беспокоиться, голубчик, — отвечал пожилой тюремщик. — Тут вам Европа, а не Рязань. У нас это быстро!

Однако с тех пор, как граф Рюхович в последний раз переступал порог моей камеры, прошло две недели, но по поводу суда так и не было ясности.

И вновь я вопрошал надзирателя:

— Скажите, любезный, не бывает ли такого, чтобы заключенные годами ожидали своей участи?

— Помилуйте, голубчик! — удивлялся тюремщик. — Да кто ж это будет столько времени дармоедов держать?! Не извольте сомневаться, и месяца не пройдет, как судьба ваша решится. Отправитесь на тот берег Зюденфлюс руду добывать!

— Поскорее бы! — сорвалось с моих уст.

— Да все-то ваш брат торопится! — отвечал надзиратель. — А куда вам теперь спешить?! Теперь вам только жизнью и наслаждаться! Что вам — плохо, что ли?! В тепле, сыты, одеты, сидите себе, никто вас не трогает! Еще припомните эти времена! Жалеть будете, что не ценили!

— Так-то оно так, — соглашался я. — Да уж больно невыносимо мучиться неизвестностью.