– У Владислава нет сильного войска, Киев ему не по зубам. – Блуд небрежно махнул рукой. – Зря ты беспокоишься об этом, Добрыня.

– Не забывай, воевода, что Владислав женат на дочери печенежского хана Кури, – хмуро сказал Добрыня. – Печенеги всегда будут рады помочь Владиславу утвердиться в Киеве.

– Чего же тогда Владислав до сих пор медлит? Отчего он не исполчает печенегов в набег на Киев? – промолвил Блуд. – Ведь грозного Святослава Игоревича уже восемь лет как нет в живых.

– Видимо, у Владислава были на то причины, – задумчиво заметил Добрыня. – Может, Владислав не желал зла своему племяннику Ярополку. Может, он не хотел своим набегом навлечь гнев киевлян на своих сестер. Кто знает… – Добрыня помолчал и добавил с тягостным вздохом: – Теперь-то у Владислава руки развязаны. Ярополк мертв, а Предслава и Борислава уехали из Киева к нему в Тмутаракань.

«Хитрит Блуд! – размышлял Добрыня, расставшись с воеводой и уединившись в своих покоях. – С каким-то тайным умыслом он спровадил Предславу и Бориславу в Тмутаракань, не иначе. Выгадал время хитрец, когда меня в Киеве не было, и выпустил Гробоевых дочерей на волю. Похоже, сомневается Блуд, что Владимир усидит на киевском столе. Ему ведь ведомо, что далеко не все киевляне хотят иметь князем сына рабыни. А может, тем самым Блуд желает получить прощение от Предславы за то, что при его участии Ярополк сдался на мою милость и лишился жизни. Может, Блуд подбивает клинья к Владиславу, чтобы в случае чего бежать к нему в Тмутаракань».

Размышления Добрыни были прерваны появлением дружинника Сигвальда, который сообщил ему о приходе Торы, жены свейского конунга Стюрбьерна Старки. Тора желала говорить с Добрыней по какому-то важному делу, не терпящему отлагательств.

«Вот нетерпеливая упрямица! И чего ей не спится в ночь-полночь! – мысленно посетовал Добрыня. – И ведь никак не откажешь! За спиной у Торы стоит вся варяжская дружина ее мужа. С этим приходится считаться!»

Добрыня велел Сигвальду пропустить Тору к нему в светлицу.

Войдя в комнату, на бревенчатых стенах которой висели роскошные восточные ковры, Тора поприветствовала Добрыню на ломаном русском языке. Это была статная женщина тридцати трех лет, приятной внешности, светловолосая и белокожая, как все женщины варяжского племени. На ней было длинное белое платье с голубыми и синими узорами в виде завитков и листьев. Голова Торы была покрыта белым платком, который она сбросила на плечи, едва представ перед Добрыней. На лбу Торы блестели в свете масляных светильников мелкие капли дождя. На шее у нее переливалось ожерелье из винно-желтых топазов.

Ответив на приветствие гостьи, Добрыня гостеприимно указал ей на стул, покрытый шкурой рыси.

– Скоро же ты позабыл, Добрыня, кому обязан твой племянник Владимир своим нынешним высоким положением, – сердито промолвила Тора, усевшись на стул и расправляя складки своего широкого подола. – Кабы не мой супруг и не его дружина, то не видать бы Владимиру стола киевского как своих ушей. Разве не так?

– Так, – кивнул Добрыня, – не стану спорить. Я же отблагодарил Стюрбьерна златом-серебром, а его дочь стала женой Владимира.

– О своей дочери я и хочу поговорить с тобой, Добрыня, – продолжила Тора тем же холодным тоном. – Алова стала законной женой Владимира, едва он вернулся в Новгород со свейской дружиной. Вся новгородская знать пировала на этой свадьбе. Сначала я радовалась за свою дочь, но ныне меня снедает тревога за нее. При твоем попустительстве, Добрыня, Владимир взял в жены полоцкую княжну Рогнеду и дочь чудского князя Пуркеша. Эти две побочные жены уже родили от Владимира по ребенку. Мало того, от Владимира родила сына и гречанка Юлия, вдова Ярополка. И лишь моя дочь по-прежнему бездетна, ибо Владимир совсем не обращает на нее внимания.

– Я этого так не оставлю, Тора, – сказал Добрыня, сочувственно кивая. – Я согласен, что Алова должна первенствовать среди всех прочих жен и наложниц моего племянника. Я завтра же побеседую об этом с Владимиром, надо будет, отругаю его как следует. Верь мне, Тора, душой и сердцем я полностью на твоей стороне.

– Я рада, что ты не забываешь благодеяний, друг мой, – промолвила Тора, глядя прямо в глаза Добрыне. – Я надеюсь, что, сколько бы новых жен еще ни появилось у любвеобильного Владимира, киевской княгиней будет токмо моя дочь. И лишь сыновья, рожденные Аловой, будут иметь право наследовать киевский трон.

– И об этом я тоже потолкую с Владимиром, – заверил Тору Добрыня. – Обскажу ему, недоумку, что к чему, коль он сам докумекать не может.

Тора ушла из покоев Добрыни с повеселевшим лицом. Прощаясь с Торой, Добрыня выразил восхищение ее цветущей внешностью, дивным блеском ее светло-серых глаз, красотой ее длинных кос, уложенных в замысловатую прическу. Добрыня дорожил дружбой с Торой, которая имела немалое влияние на своего вспыльчивого и падкого на вино супруга. Благодаря вмешательству Торы Стюрбьерн Старки порой шел на уступки Добрыне при дележе военной добычи и в спорах на советах.

Утром следующего дня Добрыня первым делом отправился в покои своего племянника. Там он столкнулся с книжником Силуяном, на котором лежала обязанность обучать Владимира чтению и письму. Силуян прибыл на Русь в числе пленных болгар после первого похода Святослава Игоревича на Дунай. Помимо славянской грамоты – кириллицы Силуян владел греческой грамотой и латынью. Силуян носил на шее маленький серебряный крестик, являясь христианином с самого рождения. Святослав Игоревич сразу обратил внимание на Силуяна, поразившись его учености при сравнительно молодых летах.

Поначалу Силуян обучал славянской грамоте старших сыновей Святослава Игоревича, а когда Владимир по воле отца отправился княжить в Новгород, то Силуян поехал вместе с ним, поддавшись на уговоры Добрыни.

Силуян сидел на табурете у окна и заострял маленьким ножиком гусиные перья, коими его ученики писали на бумаге буквы и слова. Чернила для письма Силуян тоже замешивал сам, используя для этого сажу, черничный сок и льняное масло. Кроме Владимира в обучении у Силуяна находились Буи, сын Торы, Судиша, сын Блуда, и еще несколько знатных отпрысков.

– Здрав будь, друже! – обратился к болгарину Добрыня, появившись в дверях небольшой светелки, служившей комнатой для занятий. – Где же твои ученики? Уже и петухи откричали, пора бы им за перья браться.

– Вчера кое-кто из моих учеников на пиру слишком долго засиделся, так они теперь дрыхнут в обнимку с подушкой, – проговорил Силуян, ответив на приветствие Добрыни.

– Племяш мой на пиру не был, я не велел его туда пускать, – сказал Добрыня. – Он-то почто так долго подушку обнимает?

– Владимир не подушку сжимает в объятиях по ночам, а красавицу Юлию, – с усмешкой обронил Силуян. – Тяга к Юлии пересиливает во Владимире тягу к учению книжному. Тут я бессилен, друже.

Силуян оказывал глубокое почтение Добрыне лишь при посторонних людях. Оставаясь наедине, эти двое вели себя по-приятельски. Их сближало возрастное равенство, общность интересов и сходство характеров.

– Что ж, придется мне потревожить сладкий сон Владимира, – произнес Добрыня с решительными нотками в голосе.

– Остерегись, друже, – с той же усмешкой бросил Добрыне Силуян, – а то испытаешь на себе гнев княжеский. В гневе-то Владимир дюже страшен!

– На княжеский гнев у меня управа найдется, клянусь Перуном, – промолвил Добрыня и скрылся за дверью.

Сказанное Силуяном подтвердилось в полной мере. Переступив порог княжеской опочивальни, Добрыня узрел на широком ложе с высокими резными спинками спящего крепким сном Владимира, рядом с которым спала гречанка Юлия, разметав по подушке свои темные вьющиеся волосы. Возле ложа стояла бронзовая чаша на высокой подставке, над которой вился ароматный дымок тончайших благовоний. Благовонный аромат висел в опочивальне, перебивая запах сушеной полыни, пучки которой были развешаны по углам и у дверей в качестве оберега от злых духов.