Вначале Лагутин не произвел на нас того впечатления, что его предшественник. В первые дни создалось впечатление, что с новой должностью он еще не освоился, и для него было бы значительно приятнее снова оказаться на летной работе. За три с лишним года пребывания в полку он нам так и не рассказал о своей прежней работе. Мы так и не узнали, на каких самолетах он летал, как воевал, за какие заслуги был награжден орденом Красной Звезды.
Нам почему-то казалось, что в нем присутствует какая-то робость, несмелость, не позволявшая развернуться в полную силу. Сравнивая его с политработниками школы или с Обертышевым, бросались в глаза недостающие ему качества как к политработнику. Это, пожалуй, объяснялось отсутствием у него природных данных. Не видели мы у него хватки политработника в работе с людьми, не мог он дать соответствующий настрой личному составу в выполнении поставленных задач, быть заметной личностью, уметь говорить, поднять дух.
В Туле нас встретил тучноватый, полнолицый, среднего роста подполковник. На вид ему было лет за сорок. По тому, как он стал с нами говорить, поняли – это наш новый командир полка. Как стало известно позже, Крешков, как и Обертышев, остался в Чапаевске. Поговаривали, что у него фурункулез. Может быть, и так. Я по себе знаю, что это такое. Но только я с ним не отсиживался на земле, а летал на боевые задания. Был случай, когда я с ним летал даже на параде над Красной площадью.
Не ошибусь, если скажу прямо, да простит он меня за откровенность, но, судя по его «рвению», он использовал любую зацепку, чтобы не попасть на фронт. В конце войны знакомые летчики рассказали, что Крешков на фронт так и не попал. До конца войны он находился в тылу и командовал полком, занимавшимся перегонкой самолетов с заводов-изготовителей на фронт. Так и не удалось нам увидеть этого «коршуна» в деле. По сравнению с Крешковым Хромов показался нам более солидным командиром. Он не был словоохотливым болтуном, стремившимся показать всем свое «я». Чувствовалось, что в авиации он не случайный человек и командиром полка стал вполне заслуженно.
У него не было той напускной никчемной строгости по отношению к личному составу, которой отличался Крешков, хотя и не был добродушным простачком, оставлявшим без последствия нарушение дисциплины или халатное отношение к работе. Летать любил. Несмотря на возраст, летал много, наравне с молодыми летчиками. О себе и своей службе в авиации нам не рассказывал. Отдельные отрывочные сведения о его прежней службе доходили до нас от тех, кто знал его ранее. Говорили, например, что в бытность его командиром звена у него в подчинении находился наш нынешний командир дивизии полковник А.В. Кожемякин.
В Туле полк был полностью укомплектован личным составом и материальной частью. Наконец временно исполнявший обязанности начальника штаба капитан Юстратов дождался своего начальника. Им стал майор Шарихин. Вместо погибшего Юдина к нам в АЭ прибыл новый командир капитан Сеничкин, участник боев на Халхин-Голе, носивший ордена Красного Знамени и Красной Звезды. Там он летал на тяжелом бомбардировщике ТБ-З. Своей боевой работой не кичился, в отличие от многих других, которые любили поговорить о своих ратных делах. Может, помалкивал от скромности, а может, не считал нужным говорить об этом. Было лишь известно, что летал он там ночью. Сами мы ночью не летали, но понимали – в такое время суток поле боя не видно, поэтому и рассказывать ему нам было не о чем. В отношении самолета Ил-2 он сетовал, что на нем нет штурмана, а одному летчику вести ориентировку трудновато.
Во время одного из занятий командование полка ознакомило нас с обстановкой на фронте. Проинформировало, куда полк входит организационно и какие задачи нам предстоит решать. Мы вошли в состав 307-й штурмовой авиационной дивизии (ШАД) 3-го штурмового авиационного корпуса (ШАК). Они вновь сформированы. Дивизией командует полковник Кожемякин, корпусом – М.Л. Горлаченко. Начальниками штабов и начальниками политотделов соответственно были Камынин и Питерских, Колесников и Маченков. Корпус входил в 15-ю воздушную армию (ВА) Брянского фронта, командующий – генерал-лейтенант Науменко. Фронтом командовал генерал-полковник Попов.
В данный момент фронт активных боевых действий не вел, но мы хорошо понимали, что это лето будет тяжелым и нам предстоит серьезная боевая работа. Сейчас же армии обеих сторон готовятся к боевым действиям. В оставшееся до начала боев время нам необходимо как можно лучше к ним подготовиться. Предстоит полностью закончить программу переучивания на Ил-2, научиться бомбить, стрелять, уметь летать по маршруту в строю от пары до полка включительно. Необходимо также тщательно изучить район боевых действий, чтобы хорошо ориентироваться на местности, так как летать придется в сложной обстановке и наверняка при плохой видимости.
Предупредили нас и о том, что надо тщательно маскировать самолеты и сам аэродром, быть готовыми к отражению возможных налетов авиации противника. Как и накануне перебазирования из Чапаевска, за летчиками снова закрепили экипажи. Подойдя к своему самолету, я испытал некоторую неловкость перед своим техником младшим техником-лейтенантом Левиным. Он был офицером, а я продолжал ходить красноармейцем.
Совсем неожиданно Левин быстро подошел ко мне и доложил о готовности самолета. Обычно я всегда сам рапортовал, а тут вдруг докладывают мне. Получалась интересная картина: весь экипаж, в который, кроме Левина, входили механик самолета старший сержант Чернецкий, моторист младший сержант Валя Лалетина, воздушный стрелок младший сержант Федя Шатилов и оружейник младший сержант Алимов, имел воинские звания, а командир не имел право нашить на погоны даже ефрейторские лычки. От остальных я отличался только новыми хромовыми сапогами. Свои «харрикейны» я подарил мотористке. В этот же день нам зачитали приказ, в котором говорилось о том, что отныне мы называемся не пилотами, а летчиками.
Как только подсохло летное поле, мы сразу же приступили к полетам. Перед самостоятельными полетами у всех молодых проверили на спарке технику пилотирования. Сделал это инспектор дивизии майор В.Л. Кириевский, имевший большой опыт инструкторской работы. К самостоятельным полетам он допустил не всех. С некоторыми пришлось повозиться. На мне небольшой перерыв в полетах не сказался. После двух контрольных полетов я сделал два самостоятельных по кругу и один в зону. Во время полета по маршруту у моего контролирующего, командира звена лейтенанта Стегния, на первой трети маршрута сдал мотор.
Посадку он произвел в поле на колеса. Я сделал над ним два круга, засек на карте место посадки и продолжил полет. Передатчика у меня на самолете не было (их в то время ставили только на машинах ведущих), поэтому о вынужденной Стегния я доложил только после посадки на своем аэродроме. Хромов к моему докладу отнесся с недоверием, видимо, подумал: «Вряд ли молодой летчик в первом самостоятельном полете по маршруту мог точно определить место посадки». Чтобы убедиться, там ли он сидит, где я указал, послал на У-2 опытного летчика, заместителя командира 1-й АЭ лейтенанта Богданова. Вскоре тот вернулся и в задней кабине привез Стегния. Командиру полка он доложил, что место посадки было указано точно. Хромов подозвал меня к себе и похвалил за отличную ориентировку.
К сожалению, наша подготовка не обошлась без летных происшествий. Они происходили во всех эскадрильях. Самой тяжелой была катастрофа в 1-й эскадрилье. Погиб командир звена лейтенант Зверев. Во время тренировочного полета на полигон он ввел самолет в крутое пикирование, из которого стал резко выводить на малой высоте. Машина при этом перевернулась на спину и в таком положении нырнула под углом в озеро. Вместе с летчиком погиб и его воздушный стрелок. Там они и лежат до сего времени.
Во 2-й эскадрилье летчик сержант Смоленцев на полигоне тоже при выводе самолета из пикирования почувствовал, что машина валится влево, и тут же, бросив взгляд на плоскость, увидел, что часть обшивки, ближе к консоли, сорвало. С большим трудом он удержал самолет от переворота на спину, дотянул до аэродрома и благополучно сел. «Вначале хотел прыгать, но потом решил, что рано. Машина еще держится, слушается рулей. И вот долетел», – говорил он после того, как начал приходить в себя после всего случившегося.
