Заметил он, конечно, и необычность помещения, где его допрашивали, спросил об этом у Михаила Петровича. Дайнеко мягко уклонился от объяснений, но кто-то в камере, очевидно, «догадался», что там кабинет для особо опасных и в соседней комнате дежурит специальный часовой. Мысль эта тоже давала пищу тщеславию Ладжуна. Он так занесся, что даже устроил скандал, когда ему принесли недостаточно горячую кашу, и дошел с жалобой до начальника изолятора.

Допросы, допросы, допросы… Каждый день что-то оседало в протоколах, и накапливались отснятая пленка и километры магнитофонных записей.

Наша группа разделилась: параллельно начали черновой монтаж материала на студии. Обсуждали, сколько места займет тот или иной эпизод; как показать ротозейство доверившихся мошеннику людей и нечистоплотность тех, кто вручал ему деньги, польстившись на обещанный дефицит «из-под полы»; прикидывали, чем объединить смысловые куски, а где, наоборот, нужны изобразительные «прокладки»; перебирали выигрышные саморазоблачительные фразы, рисовавшие его в сатирическом свете, — и не думали не гадали, что главное следствие и главное кино еще впереди.

Между тем беседы с Юрием Юрьевичем протекали все оживленней. Проскальзывали и неследственные темы: о жизни вообще, о литературе (Дайнеко принес ему несколько книг для чтения, любопытствуя, какова будет реакция). Да и по делу Ладжун становился податливей, не боролся так рьяно за каждую «высотку». Случалось даже, стоило Михаилу Петровичу произнести: а там-то и тогда-то — твой грех? И Ладжун соглашался: чего уж темнить, мой. Однажды, увлекшись, рассказал историю, вовсе не числившуюся в анналах Михаила Петровича.

Кто-то из группы поздравил Дайнеко: Ладжун наконец раскрылся и контакт достигнут.

— Раскрылся? Да он заперт на все задвижки! Это разве контакт!

В тот день, идя со съемки, группа стала свидетельницей сцены в своем роде поразительной. Во внутреннее помещение тюрьмы въехал фургон для перевозки арестованных. Как положено, сопровождающий конвой выстроил доставленных для передачи следственному изолятору. При нашем приближении один из арестованных вдруг закричал:

— Михаил Петрович! Михаил Петрович! Гражданин подполковник!

Дайнеко сказал нам: «Минуточку», — и направился к нему. Тот, сияя лицом, протянул обе руки и начал что-то торопливо говорить. Дайнеко кивал, переспрашивал — весь внимание. Группа ждала с неловкостью. Неужели здесь, в шеренге, кто-то из друзей Дайнеко?!

— Мой бывший подследственный, — буднично объяснил Михаил Петрович, вернувшись.

— Но… почему он к вам так?

— Как «так»? Вполне естественно. У него сейчас идет суд, хочется поделиться.

— У вас был сразу контакт?

— Куда там! Это же такой матерый хапуга… Двадцать семь потов сошло, пока он сдался.

Сдался. И теперь, уже навсегда расставшись со следователем, ни в чем от него не завися, рад нечаянной встрече и возможности рассказать, как решается его судьба. Кому? Человеку, который его изобличил!

— Чему же удивляться, братцы? — говорит Михаил Петрович. — Здесь все неоднозначно. Следователь с обвиняемым не сходятся врагами, не расходятся друзьями — сложнее… На него тратишь часть души. Кто бы он ни был, понимаете? Это связывает… И он соображает, что не со зла его жмешь уликами и не для удовольствия. Между прочим, не сумеешь прижать — ты в его глазах растяпа, тогда он держится мертво. Неохота ведь сдаваться кому попало. Победил — уважают. Иногда, конечно, со скрипом зубовным…

Глядя на Михаила Петровича со стороны, мы бы сказали так. Он обладал искренней убежденностью, что, ведя следствие, осуществляет не только служебный, но и гражданский, и человеческий свой долг. И убежденность эта была столь глубока, что перед ней склонялись даже самые упорные противники.

В отношениях с Ладжуном подобная стадия брезжила еще в отдалении, хотя сдвиг наметился и работать стало легче.

Однако легкость не убаюкивала Дайнеко.

— Я думаю, у тебя есть еще много не сказанного, — бросил он как-то многозначительную реплику.

— Вы так думаете?! — Ладжун старательно обиделся, отвернулся.

— Да, думаю, что не ошибаюсь. И полагаю, мы еще вернемся к этому разговору… А сегодня предстоит очная ставка.

— С кем?

— С Горностаевой.

— С Горностаевой? Из Тулы?

— Совершенно точно.

— Зачем?

— Оставь это мне как следователю.

– Зачем опять канитель? Говорите, я напишу и подпишу что угодно. Пожалуйста, если вам нужно.

— Юра, мне нужно только то, что там было.

— А что было? Я все рассказал, что там было.

— Она тоже рассказала. И есть между вами расхождения.

У Горностаевой Ладжун — очередной заезжий интеллигент — не раз брал взаймы. Брал, отдавал, снова брал, пока не исчез, увезя довольно крупную по ее доходам сумму — 250 рублей. (Правда, до того занимал и возвращал больше.) Горностаева утверждала, что деньги ее личные, Ладжун — что казенные: женщина работала кассиром в строительной организации.

Возможно, так и было, а возможно, он врал. Он частенько старался опорочить потерпевших, измышляя компрометирующие их детали. На очных же ставках обычно отрекался от вранья, чтобы поскорей все кончилось.

Горностаева, рано располневшая женщина, какая-то очень домашняя, добрая и уютная, с чистым детским голосом, держалась не гневно, не обличающе, как многие другие, а грустно и сожалеюще. Ладжун угрюмо рассматривал ногти на руках.

— Потерпевшая Горностаева, знаете ли сидящего напротив гражданина?

— Да, немножко знаю.

— Откуда?

— Случайно совсем… Он остановил меня на улице. Очевидно, обознался просто и заговорил со мной… так вот мы познакомились.

— Как он вам представился?

— Михаил Степанович… Фамилию тоже назвал, но я позабыла.

— И позже вы виделись?

— Да, несколько раз. Гуляли и в кино… Ему скучно было, я сразу догадалась, что он в командировке: по разговору и вообще.

— Так. Обвиняемый Ладжун, вы знаете сидящую напротив вас гражданку? Где и когда вы познакомились?

— Как она говорит.

— Подтверждаете показания. Хорошо. Гражданка Горностаева, расскажите, пожалуйста, при каких обстоятельствах вы последний раз дали Ладжуну деньги и откуда их взяли.

— Я их на пальто берегла. Мне трудно мой размер подобрать, поэтому я в магазин заходила через день и деньги всегда при себе… Я не помню точно числа, но перед маем он пришел и попросил и еще сказал: «Ты не беспокойся, завтра-послезавтра получу перевод и верну». Я сбегала в конторку и вынесла ему.

— Значит, где вы их взяли?

— У себя в сумке, в конторке,

— То есть в помещении кассы?

— Да, там, где я нахожусь непосредственно.

— А передали ему?..

— На улице, мы на улице разговаривали.

— А обвиняемый входил в конторку?

— Нет. У меня так: когда заходишь на лестницу, мне уже видно, кто. Мое окошко открыто все время, потому что комнатка маленькая и душно. Он мне махнул: дескать, выйди на минутку, ну, я и вышла.

— А прежде внутри бывал?

— Нет, мы после работы встречались.

— Гражданин Ладжун, вы подтверждаете или отрицаете эти показания?

— Да.

— Что значит «да»?

— Подтверждаю.

— На допросе вы говорили, что Горностаева давала вам деньги государственные и допускала в помещение кассы. Когда вы приносили долг, она пересчитывала купюры и при вас клала в сейф… простите, Горностаева, я не вас спрашиваю, приходится делать вам замечание. Ответить должен обвиняемый.

— Я вспомнил, что действительно она собирала на пальто, а в кассу я не входил.

— Значит, отказываетесь от предыдущих показаний?

— Отказываюсь. Я ошибся.

— Хорошо. Подпишитесь здесь и здесь. Вы тоже.

– Можно я его спрошу?

— На очной ставке вопросы задает следователь. Можете спросить через меня.

— Да нет, я хотела сказать от себя… так просто, по жизни…

— Ну, пожалуйста.

И тут произошла крошечная сценка, которая чем-то — трудно выразить чем — потрясла нас. (Большое впечатление она производила и на зрителей.)