Литмир - Электронная Библиотека

Итак, Ладжун дожидался вызова к следователю. Годами привольно кочевал по стране, летом — где попрохладнее, зимой — где потеплее; упивался игрой в обаятельного (и неженатого) инженера — моряка — ученого физика — лирика — летчика; воображал себя неуловимым и вдруг, как в кошмарном сне, очутился за решеткой, в тюремной камере на четверых.

Надо думать, настроение у него было прескверное. На допрос он явился угрюмый, «зажатый» — совсем не тот, что, бывало, очаровывал направо-налево и женщин, и мужчин. Нам же хотелось показать зрителям хоть «кусочек» прежнего Ладжуна, чтобы нагляднее стала затем эволюция его в ходе следствия.

Посоветовались с Михаилом Петровичем.

— Это идея! — оживился он. (Михаил Петрович любил новые идеи.) — Давайте попробуем. На подручных средствах.

А стояла солнечная весна. Прошумели первые майские ливни, и трава, деревья — все заторопилось зеленеть. С точки зрения обитателя тюремной камеры воздух на воле был совершенно опьяняющим.

И мы пристали к начальнику Бутырки с очередной сумасбродной просьбой: принести в жертву обычный маршрут провода арестованных в следственные кабинеты.

Вместо того чтобы доставить Ладжуна внутренними коридорами, его повели на первый допрос через двор, где расцветал чудесный сад — гордость местных служащих. Мы рассчитывали, что, внезапно попав из мрачной тюремной обстановки на воздух, к солнцу, он на минуту-другую рассеется, отвлечется мыслью от предстоящей беседы и примет более непринужденный вид. Второй оператор, спрятавшись за окном, приготовился запечатлеть всю сцену.

Съемка удалась. Ладжун шел по саду, жадно дышал, с улыбкой щурился от яркого света, оглядывался вслед взлетавшим голубям и, видя его сейчас — полноватого, но легко шагающего в почти неизмятом костюме, его приближающееся круглое лицо с мягкими губами, его ласковые, затуманенные глаза, — вы понимали, почему у потерпевших и свидетелей не сходило с языка «обаятельный». Да, весьма приятный и внушающий доверие молодой мужчина шел по дорожке на зрителя. Вот дорожка изогнулась параллельно зданию и, минуя окно, мужчина повернул голову и… хитро подмигнул в самый объектив.

А ведь раз пятнадцать проверяли, хорошо ли загорожена камера занавеской и растениями на подоконнике!

— Нет, я ничего не заметил, но как-то почуял, — объяснял он позже Михаилу Петровичу. (Ошибся он только в одном: счел, что снимают для предъявления фотографий потерпевшим.)

Киногруппе это был урок. Максимум осторожности!

Первый допрос запомнился тем, что был удручающе скучен. Вопреки предупреждениям — и нашим, и Михаила Петровича — все сразу ждали чего-то волнующего. А разговор шел о том о сем и, в сущности, ни о чем.

Нет ли проблем в отношениях с сокамерниками? Нужно ли кому-нибудь сообщить, чтобы носили передачи? Есть ли жалобы на здоровье?

На здоровье Ладжун не сетовал. Сообщать никому не надо. Сокамерники, конечно, грубияны и подонки.

— Не привык я, чтобы рядом храпели всякие… Да еще пристают: за что сидишь? А я, между прочим, сам-то не знаю.

Дайнеко игнорирует выжидательную паузу и возвращается к вопросу о физическом и психическом самочувствии. (Ему бы сейчас впору белый халат.) Как «пациент» переносит заключение? Бессонница не мучает? Раздражительность? Может быть, головные боли? Раньше тоже не наблюдалось?

Нет, и раньше не наблюдалось. Бессмысленные расспросы Ладжуну надоели.

— Никогда я не был хиляком или психом каким-нибудь! Говорят, полный, а у меня не жир, это мускулатура. Я всегда о теле заботился, я считаю, иначе не настоящий мужчина!

Михаил Петрович одобрительно кивает: он тоже не уважает хиляков и психов. У мужчины должно быть крепкое тело и крепкие нервы. Некоторое время собеседники топчутся на данной теме без всякого видимого проку, но понемногу взаимно устанавливают, что Ладжун хотя и «тонкая натура», и брезгует нынешним окружением, однако вполне уравновешен, за слова и действия свои отвечает, памятью обладает хорошей, даже отличной.

— Ну, что ж, — говорит Дайнеко, — раз память у вас отличная, нам будет легче работать. Начнем?

Ладжун настороженно застывает. Пока он не встречался со следователем и не ведал о его высоком ранге, оставалась надежда, что попался на одной-двух аферах. Погоны Дайнеко его смутили: к добру ли? Не терпелось услышать, что же именно милиции известно. Очень тревожили погоны подполковника. Но вместе с тем поневоле ласкали самолюбие: магическую власть имели над Ладжуном чины и звания; он сам обожал представляться каким-нибудь проректором или доцентом и теперь принимал мундир Дайнеко как лестное свидетельство того, что Юрия Юрьевича Ладжуна не числят среди рядовой уголовной шушеры.

В таком настроении застало его предложение Дайнеко поработать.

— До обеда еще час, кое-что успеем, правильно?

Ладжун нечленораздельно бормочет, что согласен. Наконец-то он поймет, что против него есть!

Но Михаил Петрович чувствует, как у того уши торчком, и снова ударяется в общие разговоры. Прежде чем касаться конкретных эпизодов, ему бы хотелось представить, как Юрий Юрьевич провел последние годы. Где-нибудь постоянно работал? Нет? А жил? Ага, нынче здесь, завтра там. Ясно. Случайные заработки и страсть к путешествиям. Отлично. Путешествия — увлекательная штука. Юрию Юрьевичу нравятся больше сельские пейзажи или города? Города? О вкусах не спорят. И где же ему удалось побывать? Много где? Что ж, для интереса давайте запишем. Подряд не припомнить? Подряд не обязательно, можно, например, по союзным республикам. Начнем хоть с вашей родины. Какие местности вам знакомы, кроме Мукачево? Кишинев. Живописный город, согласен. А что, базар там на прежнем месте?..

Географических изысканий хватило и до обеда, и после обеда, и определенно могло хватить на неделю вперед. И когда Ладжуна увели, съемочная группа выбралась из темной каморки, разминая затекшие руки-ноги, и ошалело уставилась на Дайнеко.

— Спору нет, вам не позавидуешь, — сочувственно сказал он, пряча улыбку. — Мне, между прочим, тоже. Намаюсь я, прежде чем поведу его, куда мне требуется!

— Но… как же быть?.. Как-то спланировать бы, Михаил Петрович. Когда вы начнете действительно допрашивать?

— По-вашему, я дурака валяю? Я же допрашиваю, братцы! Такое начало нужно.

— Именно такое? Единственно возможное?

— Нет, не единственно. Можно другое. Но тут и его характер роль играет, и мой, и… трудно объяснить. Даже вообще не все словами объяснишь.

Стали думать, что делать. С одной стороны, никто в группе не ожидал — и не желал бы, — чтобы перед камерой что-то специально разыгрывалось. Всех привлекал чистый документ. С другой — один реальный допрос равнялся по длительности трем полнометражным фильмам. Не новость, разумеется: давно было известно, что необходимы выборочные съемки. Но надеялись, что удастся ориентироваться на слух: кто-то из авторов (либо режиссер) дежурит в углу у динамика, ловит в разговоре интересное место и подает оператору сигнал, когда включать камеру, когда выключать.

Но в чуть освещенной приборами комнате и при условии соблюдения тишины это практически выглядело так, что автор толкал режиссера, тот — ассистента, а ассистент дергал за полу оператора. Кто-нибудь замешкается — и момент упущен; или шевельнется, усаживаясь поудобней, а это примут за сигнал, и пойдет путаница.

Чтобы не гнать пленку зря, но и не прозевать важного, попросили Дайнеко все-таки немножко поработать на нас — делать маленький характерный жест перед тем, как в кружении необязательных слов и вопросов он начнет закладывать вираж для выхода на серьезную цель.

Прогноз Михаила Петровича оправдался. Ладжун шел на сближение медленно.

Взаимное прощупывание, пробные атаки и контратаки, уход в глухую защиту, обманные маневры, поиски тактики, стиля поведения… С чем все это сравнить? Для бокса чересчур сложно, для шахмат — сумбурно. Ни с чем, пожалуй, и не сравнишь, кроме как с допросом, но не экранным или литературным, четко выстроенным и очищенным от примесей, а с живым, который увидеть можно лишь сквозь глазок…

7
{"b":"16906","o":1}