Как, однако же, силен мой отец!
«Я дочь твоя! Посмотри на меня! Узнай меня! О, отец!..»
Бог медленно-медленно поворачивается. При этом замирает почему-то мое сердце. Я сама узнаю ли его? Я ведь так долго его не видела. Практически ничего не помню.
Он поворачивается. А мне кажется, проходят столетня. Я умираю и рождаюсь вновь, умираю и рождаюсь... Но это для меня — столетия. А для любимого отца моего — миг. А те горы, что внизу, — всего лишь пыль для него.
Я уже вижу часть его лица. Я в который раз открываю для себя, как красив мой отец.
И вот он повернулся...
«О Господи!..» — я зажимаю рот рукой.
Это же Саша. Как я не догадалась? Это же его твердые каменные плечи. Незнакомый мне человек. Но он одновременно и отец мой.
«Ты мой отец?»
Он улыбается:
«Я — благословение».
«А я?»
«Ты так устала, девочка, что спишь на столе».
Я вздрагиваю от его прикосновения.
Тетушка гладит меня по плечу:
— Аленка! Ты что? Ты так устала, девочка, что спишь на столе? Поднимайся, ложись в постель. И не расстраивайся. Бог с ним — с Константином. Все образуется, все будет хорошо. У тебя — непременно будет хорошо. Ведь ты у нас красавица. Ты очень похожа на отца. А он был — загляденье! Не то что этот жмот, отчим твой...
В эту ночь я больше не вижу снов. Я засыпаю — будто проваливаюсь в подземелье. Будто умираю. А наутро возрождаюсь... В окно светит солнце. Весело щебечут на улице птицы. Залетает ветерок в приоткрытую форточку и колышет занавески. На душе хорошо, тихо.
Тетушки, кажется, дома нет. Она собиралась сегодня на рынок — за зеленью и овощами.
С полчаса нежусь в постели. Мне сегодня некуда спешить. Хорошо поработал — хорошо отдохнули. Откидываю одеяло, купаюсь в солнечном свете. Я люблю свое тело. Оно сейчас золотое. И нежное-нежное. Гладкое. Провожу рукой по бедру. Очень гладкое и упругое! Теплое. Я — жар-птица из сказки. Сердце отчего-то замирает. Какая-то мысль на подходе. Но никак не оформится. Будто я что-то забыла.
«Вот оно! Рубашка цвета хаки...»
Но уж нет! С утра не раскисну. С утра я бодра, крепка духом. Я — жар-птица волшебная. Ах, какой во мне жар! Это любовь, которая просится наружу, но никак не найдет выход. Это сила, которая поднимает меня под небеса. Это крылья мои. Я расправляю эти крылья и парю высоко-высоко. Над людьми, над Константином и Александром, над проблемами, над печалями и невзгодами. И уж не жар-птица я, а утренняя звезда, свет которой прекрасен!
— Чучело! — говорю себе.
Поднимаюсь с постели и, пройдя по халату, который только и мечтает о том, чтоб обнять меня, направляюсь в ванную.
Принимаю душ. Пою песню. Жалею, что я не композитор и что не знаю нотной грамоты, иначе записала бы то, что пою.
Слова простые: «Ты — мой Бог, а я твоя богиня».
Слова и мелодия всплыли в памяти сами собой. Или я их только что придумала. Через минуту я их забуду. Не забуду только Бога, благословение его. И себя не забуду — златотелую богиню утренней зари.
Очень уютно в ванной после ремонта. Цвет итальянского кафеля почти так же нежен, как цвет моей кожи. А вон та плитка наглухо закрыла потайной «глазок» Луки.
Улыбаюсь:
«Какая все-таки дура я была! Молодая... Могла б и потешить старика: повернуться, одним бочком, другим... Предстать в более выгодном свете; растревожить Луку — колыхнуть грудь, поплескаться... Не растаяла б в воде русалка!»
Тут же себя и укоряю:
«Это сейчас ты дура! Старая... От жара, что горит внутри, куда-то не туда тебя бросает! Инстинкт начинает забирать верх над разумом».
Освежившись, выхожу из ванной. Шлепаю по полу босиком.
— Где ты, мой халат? Теперь я твоя...
После завтрака, еще взбодренная кофе, в очень хорошем настроении иду к себе в комнату. Опять что-то напеваю. Тетушки Оли еще нет.
По привычке тянет к столу. Эрика призывно улыбается, в луче солнца ослепительно поблескивает каретка.
Но я верна своему слову: у меня с сегодняшнего дня отпуск.
До полудня валяюсь в постели. С Диккенсом... Однако чтение не идет. Я не столько читаю, сколько изучаю работу мастера. Разбираю сотворенное им на фрагменты. Выискиваю швы. На некоторых страницах надолго задерживаюсь. Любуюсь мыслью, наслаждаюсь насыщенностью текста; у мастера каждое слово к месту и работает.
В прихожей раздается звонок. Я досадую на тетушку: опять она забыла ключи. Или лепится искать их на дне сумки... Звонок заливается все настойчивей. «Ах, тетя!..» — бурчу. Да, найти ключи не просто, когда сумка полна снедью. Впрочем каюсь! Я сама редко открываю ключом.
Подбегаю к двери (надо побыстрее открыть и вернуться к мастеру Диккенсу), щелкаю замками, дергаю ручку на себя. И... замираю на пороге.
Это явился Константин.
Вид у него, как у провинившейся собаки. Кажется, даже вихры несколько опали и отвисли щеки; под глазами — сероватые круги. Костюм — вчерашний, галстук — тот же, букет — как полагается, торта нет.
Фантастика! Впервые при Константине нет торта.
На дрожащих губах едва удерживается улыбка. Глаза — испуганные:
— Алена, я...
— А где торт? — перебиваю бесцеремонно. — Без торта не пущу. Вчера испортил!
Константин так напуган, что не понимает шутки. Но глаза его маленько повеселели. Как же! С тортом обещали пустить. А может быть, и простить.
Он зажимает букет под мышкой, потом спохватывается и дарит его мне. Извиняется. Я принимаю, конечно... принимаю цветы с суровым видом амазонки. Мне просто любопытно, что будет дальше. Ведь Константин сейчас действует без консультанта, на свои страх и риск. Избавившись от букета, он начинает разыскивать по карманам кошелек:
— Торт? Это я мигом! Как же я забыл!
— Да, испортил вчера торт. Сам виноват!
«Какая-то я сегодня не злая».
Наконец он нащупал искомое, в глазах появилась некая осмысленность:
— Вот он! Кошелек...
— Зачем?
— Как зачем? — Константин удивлен. — За тортом же бежать. Или у вас бесплатно дают?
Мне смешно. Но я креплюсь. Наш Константин или действительно безумно напуган, или он так шутит.
