Женщины, как правило, ставят не на ту карту и, как правило, ставят всё. Поэтому им есть из-за чего переживать. Но практиковаться в безмолвном и гордом страданье они не любят. (Это было бы и несправедливо.) Кристальной ясности поступкам они противопоставляют слова «нам нужно поговорить». Ну, говори. Имеешь право.

Нотабене. У каждого человека есть право не знать правду.

Им нужны объяснения, выяснения, препирательства, бодрая — бумц! бумц! — музыка скандала. Прошу прощения, но я даже не могу обеспечить свою женщину скандалом. А она кричит: «Маньяк! убийца! всю мою душу!» — «Да, — отмахиваюсь я. — Да». Что такого, интересно, я сделал с ее душой? Но спрашивать нельзя. Проявлять интерес нельзя. Никакого пения дуэтом. Пусть поeт соло. Быстрее выдохнется.

«Тебя запереть нужно! — она уже плачет. — Закрыть в дурке, и подохни там, я передачи носить не буду». Конечно, будешь, утешаю я ее. Будешь, куда денешься. Мысли мои приобретают новое направление. Я вспоминаю Писарева. Приятно подумать на досуге о том, как поступают с людьми мыслящими и с маньяками.

Значит, так и поступим с чистосердечием: «посадили в карету и отвезли в психиатрическую лечебницу». Вылеченный, Писарев отчитывается: «Я дошел до последних пределов нелепости и стал воображать себе, что меня измучают, убьют или живого зароют в землю. Всё, что мне говорили, всё, что я видел, даже всё, что я ел, встречало во мне непобедимое недоверие. Я всё считал искусственным и приготовленным нарочно для того, чтобы обмануть и погубить меня. Даже свет и темнота, луна и солнце на небе казались мне декорациями и входили в состав общей громадной мистификации». Ему, я думаю, очень страшно: вякнешь что-то не так, и сразу — рецидив! рецидив! карету! Он торопится выплатить кредит, доказать лояльность, но жизнь взаймы все равно окажется жизнью под подозрением. Чего-то не хватило, чтобы понять, что декорация — не больше, чем декорация, а с какой целью она приготовлена… Может быть, с целью обмануть и погубить, или, напротив, позабавить спектаклем. Какая разница, если не хватает благородства быть актером, мужества — быть зрителем. Но у кого же достанет мужества вынести этот черный страх безумия, кто из честных налогоплательщиков сможет уйти в долговую яму без жалоб и вздохов, не спросив «за что»? За что? Да просто так.

Общеизвестно, что хорошие отношения немыслимы без определенной дистанции. Благожелательность неразборчива, ни на кого в частности не направлена, всегда одной — не слишком великой — силы и температуры. Изливается на прохожих, как приятный летний дождик. Мягкое безразличие с оттенком «ну как хотите». Вот и славно, а впрочем, плевать. Или наоборот. С прохожим в любом случае делается истерика.

Или, например, некто пребывает на некоей великолепной одинокой вершине и с этой вершины, обозревая утром ландшафт, видит какие-то иные утесы и монбланы и в направлении этих монбланов подает дружелюбные приветственные знаки. Прекрасное зрелище. Здесь — елка, там — пальма, и они могли бы, при желании, сообщаться посредством каких-нибудь оторвавшихся листков и иголок. Но они не снятся друг другу. Не живут, как сказал бы телевизор, в режиме активной дружбы. Просто здороваются по утрам, да и то не каждое утро. Только когда нет тумана.

Пока я монбланился, морозя чресла, добрые люди не дремали и вскоре принесли вино и котлеты: кто-то кому-то позвонил, и один отчаянный редактор предложил моему золотому продажному перу просторы своего журнала. «Умеешь рецензии писать?» — спросил он. «Чего тут уметь?» — подумал я. Тут же сел и написал.

Но поскольку трудиться над конкретной книгой (предварительно на нее потратившись) я не хотел, то написал пробную

Рецензию на совокупный литературный продукт:

Стиля нет, вместо стиля — песок с какашками. Мыслей нет, вместо мыслей — разжеванные в блевотину избранные места букваря. Чувств нет, вместо чувств — условные рефлексы. Чувственности тоже нет, вместо чувственности — целомудрие анатомического атласа и сатурналии на гинекологической кушетке. Нет пейзажей, характеров, юмора, печали, стройных женских ног и застольных бесед о стихосложении. Даже шума и ярости нет. Нет вообще ничего. Большое, жирное, наглое ничего на неплохой бумаге и почти без опечаток.

Потенциальный работодатель смутился. «У тебя что-то почерк не того», — сказал он. «Почерк? — переспросил я. — При чем тут почерк, на машинке же напечатано». — «Что ж, что на машинке, — сказал он. — Видно же, что плохой». — «А я теперь и левой рукой писать умею! — сказал я. — Попробовать?» — «Попробуй, — сказал он грустно. — Книжка-то хорошая». Господи Боже! — у меня отлегло. Предупреждать же надо! Неужели мне тяжело похвалить хорошую книжку. Я сел и написал

На совокупный литературный продукт рецензию № 2:

Стиля нет — да и х… с ним! Мыслей нет — а кто это заметит? Чувств нет — а кому они нужны? Нет того, сего, разэтакого — прекрасно, две премии как минимум. Как, вообще ничего нет?! Мама дорогая, новый Борхес родился!

Вот. Написал, взял свежий номер журнала и ушел, оставив по себе вечную память. Журнал оказался глянцевым. А я давно, кстати, хочу сказать о глянцевых журналах что-нибудь доброе.

Наши литературные журналы — это стенгазета богадельни: у старости есть свои привилегии. Наши глянцевые журналы — это жупел, которым пугают друг друга неприглашаемые туда авторы литературных. А также бревно, которым стараются попортить друг другу зрение авторы приглашаемые — и соглашающиеся, но как-то немножко нервно. Но бревном глаз не выколешь. Но это и не бревно.

Ну чего вы привязались к глянцевым журналам? У борхесов они куска не отнимают, борхесами никого насильно не кормят. Спокойные, опрятные, улыбчивые, они гуманным личным примером учат свой электорат мыть попу и за ушами, подбирать носки к ботинкам, вовремя посещать стоматолога и делать хотя бы приблизительный маникюр: в самом деле, не будешь же лапать такой журнал грязной ручищей с обгрызенными ногтями.

Я люблю их дивные картинки — обувь, мебель и девушек. То, что в довесок к картинкам печатают какие-то буквы, делается, возможно, по обету: как благотворительность в пользу Логоса. Прибыли от этого нет ни глянцу, ни Логосу, но рыцарские жесты нужно уважать. Искусство навязывать образцы — эстетика — не требует боговдохновенности и не принимает ее во внимание. И есть что-то правильное в добровольных и чистосердечных реверансах эстетики перед неведомым богом. Так что и реверансы порою кажутся оммажем.

Из газеты, которую я привык покупать, куда-то улетучился бодрый треп. Выветрился. Газета стала плоской, как экран модного телевизора. Как лицо на экране. Я не мог понять, в чем тут фокус.

Кому помешал бодрый треп? — праздно размышлял я. Как без бодрого трепа простецу сделать свой трудный выбор между жопой и задницей? Я вот прочел, что в Бурунди группа лиц свергла президента и распустила парламент. Радио сообщило о перевороте, и местные простецы, кажется, забыли о нем в ту же минуту. Какие, действительно, могли быть в Бурунди по такому случаю песни и пляски? Моя газета не сочла даже нужным сообщить мне, где вообще такая поворотливая страна расположена и входит ли у ее простецов привычка распускать парламент в историческую традицию, или та группа лиц была не местной группой. Пришлось отыскивать эту ерунду в атласе. Нашел почему-то в Африке. Даже в атласе она обозначена на карте цифрой, все буквы не уместились бы на столь маленьком пространстве, и еще написано, что это область Танзании, хотя по газете выходит государство, раз там перевороты. Атлас у меня устарел, правда. Хорошо хоть Африка дана в привычных очертаниях.

Потому что не хотелось бы в один печальный день не обнаружить Африку на ее исконном месте.

Прощай, бодрый треп. Здравствуй, что-то горькое на дне наслаждения. Сколько сразу желающих гнать простеца пинками на ту или иную стезю добродетели. Одних властей четыре штуки, плюс общественное мнение, тоже со своей особой дорожкой, и умное слово «остракизм» уже было произнесено. (А потом меня спрашивают, за что это, дескать, я не люблю интеллигенцию? Вот за знание умных слов и не люблю.)