Он постучал в дверь – не то что этот бедняга, который прибирается у меня в комнате, Джон Кейн его зовут, если только я правильно пишу его имя, а я сейчас записала его в первый раз, – и когда вошел, то я уже сидела за пустым столом.

Доктор Грен, я думаю, человек незлой, и поэтому я встретила его улыбкой. Утро выдалось очень холодным, и все вещи в комнате были покрыты морозным налетом. Все так и переливалось. На мне самой были надеты все мои четыре платья, так что я неплохо укуталась.

– Гм, гм, – сказал он. – Розанна… Гм. Как себя чувствуете, миссис Макналти?

– Очень хорошо, доктор Грен, – ответила я. – Очень любезно с вашей стороны навестить меня.

– Это моя работа, – сказал он. – У вас в комнате сегодня убирали?

– Еще нет, – ответила я. – Но Джон, наверное, вот-вот придет.

– Наверное, – согласился доктор Грен.

Затем он прошел к окну и выглянул наружу.

– Холоднее дня еще не было, – заметил он.

– Не было, – согласилась я.

– У вас все есть, что нужно?

– В основном да, – ответила я.

Затем он уселся на мою постель, так будто это была самая чистая постель во всем христианском мире, вытянул ноги и поглядел на свои ботинки. Его длинная седеющая борода заострена, как топор. Борода-изгородь, борода святого. На кровати подле него лежала тарелка с остатками бобов со вчерашнего ужина.

– Пифагор, – сказал он, – верил в переселение душ и потому упреждал нас быть особенно осторожными при поедании бобов, на тот случай, если ешь душу своей бабушки.

– О! – отозвалась я.

– Так говорится у Горация, – сказал он.

– А к консервированным бобам это тоже относится?

Доктор Грен прекрасен тем, что чувство юмора у него отсутствует напрочь, но в этом-то и весь его юмор. Бесценное качество в таком месте, как это, уж поверьте.

– Итак, – повторил он, – вы чувствуете себя хорошо?

– Хорошо.

– Сколько вам уже лет, Розанна?

– Думаю, сотня.

– Не правда ли, удивительно – так хорошо себя чувствовать в сто лет? – спросил он так, будто бы это в какой-то мере была и его заслуга, хотя, наверное, так и есть. В конце концов, он наблюдает меня уже тридцать с лишним лет. Сам он тоже уже стареет, но еще не так стар, как я.

– Очень удивительно, доктор. Но меня многое удивляет. Меня удивляют мыши. Меня удивляют забавные зеленые лучики света, которые стучатся в это окно. Меня удивляет то, что вы навестили меня сегодня.

– Очень жаль, что мышей у вас так и не вывели.

– Мыши тут будут всегда.

– А разве Джон не ставит мышеловки?

– Ставит, но не слишком аккуратно. Мыши съедают весь сыр и преспокойно убираются восвояси, как Джесси Джеймс[6] со своим братом Фрэнком.

Правой рукой доктор Грен стянул кожу на лбу к переносице и помассировал ее. Затем он потер нос и тяжело вздохнул. В этом вздохе были слышны каждый год, который он провел в этом заведении, каждое утро его жизни тут, каждый бессмысленный разговор о мышах, лекарствах и возрасте.

– Знаете, Розанна, – сказал он, – недавно мне пришлось проверить, на каком основании все наши пациенты здесь оказались – сейчас все это вызывает большой резонанс в обществе, – так вот, я просматривал и ваши документы и должен признаться…

Все это он произнес самым что ни на есть непринужденным тоном.

– Признаться? – подтолкнула я его.

Я знала за ним привычку вдруг молча погружаться в какие-то свои размышления.

– Ах да, простите. Гм, да, так вот. Я хотел спросить вас, Розанна, не помните ли вы, случайно, при каких обстоятельствах вас сюда поместили, вы бы мне очень помогли, если помните. Я сейчас поясню, зачем мне это нужно, – если до того дойдет.

Доктор Грен улыбнулся, и у меня возникло подозрение, что последняя фраза могла оказаться шуткой, но смысл ее ускользнул от меня, в частности, и потому, что, как я уже сказала, шутить ему было несвойственно. Я почувствовала, что все это неспроста.

И тут я сама – не лучше его – забыла ему ответить.

– Так вы помните что-нибудь?

– Вы о том, как я сюда попала, доктор Грен?

– Да, в общем, как раз об этом.

– Нет, – ответила я, сочтя откровенное вранье лучшим ответом.

– Видите ли, – сказал он, – к несчастью, многие поколения мышей, что неудивительно, как следует обжили наши архивы в подвале, да так, что там теперь ничего не разобрать. Над вашей историей болезни, например, они потрудились весьма своеобразно. В своем нынешнем виде она не посрамит даже египетские пирамиды. Такое впечатление, что дотронься до нее, и она рассыплется в прах.

Наступило долгое молчание. Я все улыбалась и улыбалась. Я старалась представить, что он видит, когда смотрит на меня. Сморщенное лицо, такое старое, утонувшее в возрасте.

– Конечно, я вас очень хорошо знаю. За все эти годы мы с вами о многом переговорили. Теперь я жалею, что нечасто делал записи. Вы вряд ли удивитесь, узнав, как мало я записал. Я вообще не любитель записывать – наверное, не самое похвальное качество для моей работы. Иногда говорят, что от нас никакой пользы, что мы никому не помогаем. Но я надеюсь, что вам мы, как сумели, помогли, несмотря на то что я делал непростительно мало записей. Я очень на это надеюсь. Я рад был узнать, что вы хорошо себя чувствуете. Мне хотелось бы думать, что вы счастливы тут.

Я улыбалась ему старой улыбкой старой женщины: будто бы я не совсем понимаю, о чем он говорит.

– Хотя, видит бог, – произнес он, выказав некоторую душевную тонкость, – тут никто не может быть счастлив.

– Я счастлива, – сказала я.

– Знаете, я вам верю, – ответил он. – Я, кажется, не знаю человека счастливее вас. Но, боюсь, мне придется снова вами заняться – в газетах сейчас столько всего пишут о людях, которые находятся в лечебницах не по медицинским показаниям, а, скажем так, по причинам социального характера, – будто бы их тут…

– Держат?

– Да, именно. Держат. И продолжают держать даже в наше просвещенное время. Конечно, вы здесь уже очень, очень давно. Лет, наверное, пятьдесят?

– Не помню, доктор Грен. Наверное, так оно и есть.

– Быть может, вы считаете это место своим домом?

– Нет.

– Что ж, у вас, как и у любого другого человека, есть право быть свободной, если вы готовы, готовы к этой свободе. Думаю, ведь даже в сто лет вам может хотеться пройтись по улице, поплескаться летом в море, понюхать розы…

– Нет!

Я вовсе не хотела так кричать, но, понимаете, сама мысль обо всех этих обыденных действиях, которые в умах многих людей прочно связаны с легкой, счастливой жизнью, для меня по-прежнему что острый нож в сердце.

– Простите?

– Нет, ничего, продолжайте, пожалуйста.

– В любом случае, если я выясню, что вы находитесь здесь без серьезной на то причины, то есть что для этого нет медицинских показаний, мне придется устроить вас в какое-нибудь другое место. Я бы не хотел огорчать вас. И, моя дорогая Розанна, я вовсе не намереваюсь выбросить вас на улицу. Нет-нет, ваш переезд будет тщательно спланирован и не произойдет без моего согласия и одобрения. Но вот расспросы – без кое-каких расспросов нам никак не обойтись.

Не знаю отчего, но вдруг всю меня будто окатило волной ужаса – так, наверное, яд искореженных и губительных атомов расползался внутри людей на окраинах Хиросимы, убивая их так же верно, как и сам взрыв. Ужас был похож на тошноту, на воспоминание о тошноте, которое я ощутила в первый раз за много лет.

– Розанна, вам нехорошо? Пожалуйста, только не волнуйтесь.

– Конечно, я хочу на свободу, доктор Грен. Но она пугает меня.

– Обретение свободы, – любезным тоном сказал доктор Грен, – всегда сопряжено с чувством неопределенности. По крайней мере, в этой стране. А может быть, и во всех странах.

– С убийством, – сказала я.

– Да, иногда, – мягко согласился он.

Мы замолчали, и я принялась разглядывать плотный прямоугольник солнечного света на полу. Въевшиеся пятна древней пыли.