Кренясь и падая со стула, Елена почувствовала, как ее подхватили чьи-то руки, но у нее уже не было сил даже поднять глаза и посмотреть, кто это.

Винсент отнес ее на диван, уложил, расстегнул верхнюю пуговицу на блузке и стал делать над ней медленные пассы, говоря по-итальянски негромко, речитативом:

– Tutto a posto… Все хорошо, все в порядке… Вы погружаетесь в сон и забываете все, что прочли… Вы забываете все, что прочли… – И вдруг приказал: – Вы забыли! Вы уже забыли все, что прочли… И теперь вы просто спите, набираетесь сил… – И опять мягко, речитативом: – Вы спите глубоко, покойно и чувствуете, как в вас проникает солнечная энергия… Солнечное тепло разливается по всему телу, входит во все мышцы и капилляры… Ваши щеки розовеют, вам видится хороший сон, но вы начинаете просыпаться, потому что сюда идут… Все, просыпайтесь!

Винсент чуть слышно хлопнул над Еленой ладонями, и она проснулась, удивленно захлопала своими начерненными ресницами:

– Где я? Я уснула?

Винсент улыбнулся:

– Ну, немножко. Вы просто устали. Мы с вами в Институте психиатрии, и сейчас сюда кто-то войдет. Садитесь.

Она удивленно и послушно села, увидела на столе толстенную папку с актами психиатрических экспертиз и уставилась на нее, хмуря лицо и пытаясь что-то вспомнить. Но в этот момент открылась дверь, в кабинет вошел заведующий лабораторией судебно-психиатрической экспертизы профессор Демидов.

– Ну? – бодро сказал он Винсенту. – Как вам наши маньяки? – И тут же перевел себя на английский: – What do you think of our maniacs?

– I like them, – без улыбки ответил Винсент.

– Do you want to meet them?

– Not all of them. Just one.

– Which one?

– I don’t remember his last name, but his number 1769. The one who was trying to influence people throw the telephone lines[15].

Елена озадаченно тряхнула головой – о чем они говорят? Какой номер 1769? И кто тут пытался воздействовать на людей через телефонные линии?

Весь квартал на Антонфранцгассе, 20, где находилось Израильское посольство, был блокирован полицейскими машинами, а перед посольством – широким и приземистым бетонным зданием без единого окна – работали асфальтовые катки, бетономешалки и рабочие – все как один в чистеньких комбинезонах и оранжевых пластиковых касках. Мне трудно сказать, как вчера, после арабского теракта, тут выглядели ворота, будка охранников и парадный подъезд посольства (я не покупаю газет, ведь я не знаю немецкого, и не смотрю телевизор, поскольку его можно получить в отеле только за дополнительную плату), но сегодня следов этого нападения практически не было – сколько ни озирался я по сторонам, пока австрийский полицейский передавал листочек с моей советской визой какому-то молодому израильтянину в штатском, а тот по рации связывался с кем-то в посольстве и на гортанном иврите сообщал, что я хочу срочно видеть консула. Потом он же меня обыскал и ощупал от щиколоток и паха до спины и подмышек и проводил от проходной к подъезду посольства. Этот подъезд представлял собой уникальное, на мой взгляд, сооружение: наружная дверь из толстенного темного стекла открывалась изнутри только с помощью какой-то особой сигнализации; за дверью был узкий тамбур со стенами из бронированной стали и узких окошек-бойниц, а следующая дверь была стальная, как в салехардском лагерном ШИЗО, где я снимал свой первый фильм. За этими окошками и были, видимо, те пулеметы, из которых израильские коммандос расстреляли бы арабов, если бы они прорвались в посольство. А за стальной дверью оказалась еще одна ловушка – узкий Г-образный тамбур, где меня снова обыскали и ощупали, перед тем как впустить в пустую маленькую комнату с двумя закрытыми и зарешеченными окошками.

Надписи на окошках были только на иврите и по-немецки. Поскольку я не читал ни на одном из них, я сел на стул и стал ждать. Минут через пять лязгнуло, открываясь, одно окошко, женский голос что-то сказал на гортанном иврите, и я догадался, что это обращено ко мне.

Я встал, подошел к окну, произнес «Шолом» и на своем смелом английском сказал, что мне нужно видеть консула.

– I’m a consul, – ответила сидевшая за окном загорелая девица в защитной гимнастерке-апаш и с насмешкой посмотрела мне в глаза.

Я понял, что она врет, но деваться мне было некуда, и сказал, что в замке Эбенсдорф находится моя сестра с дочкой и мне нужно срочно с ними увидеться или поговорить по телефону.

– Why? – спросила она.

– What do you mean – why?

– Why you need to see her?

– Because she is my sister and she has an asthma. I was calling there twenty times, and each time I was told she is having breakfast, dinner or she is in a synagogue. But my sister is not religious, she cannot be at the synagogue all day[16].

Этот длинный монолог я заготовил заранее – так же как заявление, что я не выйду из посольства до тех пор, пока меня не соединят с сестрой. И похоже, эта решительность настолько ясно читалась в моих глазах и в голосе, что девица, пронзив меня испытующим взглядом, встала, хлопнула окном и ушла куда-то.

Я остался в абсолютно пустой комнате и, постояв минуты три у закрытого окна, снова сел на стул.

Делать было нечего, и я попытался представить себе, как рослые израильские коммандос, ощупывавшие меня у входа и еще вчера отбившие нападение арабских террористов, будут теперь выносить меня из посольства, а я буду орать во весь голос, что это нарушение Хельсинкской декларации о правах человека (этот текст по-английски был у меня тоже заготовлен), и объявлю голодную забастовку у ворот посольства – до тех пор, пока меня не соединят с сестрой.

Так, настраивая себя на военный конфликт с Израилем, я просидел еще минут пять. Потом окошко с тем же лязгом открылось, и девица сказала:

– Mister Plotkin, your sister and her daughter just left for Israel.

– What do you mean – left?

– I mean they are now landing in the airport Ben Gurion in Tel-Aviv. Good luck in your America![17] – И с презрением в глазах она захлопнула свое окошко.

– Вампиризм не такая уж редкая вещь, как вам может казаться, сaro mia. Вы порезали палец, увидели кровь, и первым делом что вы сделали? Сунули его себе в рот и стали сосать кровь, правильно? Значит ли это, что вы вампир? Нет, конечно. Но почему же вы стали сосать свою кровь? Причем тут же, инстинктивно! Потому что в подкорке, в вашей генетической памяти записано: кровь – это жизнь. Мы можем остаться без глаз, без ушей, без рук и без ног, но мы живы. А без крови мы трупы, кровь – это самое ценное, что у нас есть. Евреи считают, что душа находится в нашей крови и с кровью из человека выходит. Поэтому кровью, как душой, клялись, расписывались и кровью кропили жертвы богам. Выпить чашу крови своих врагов считалось не просто доблестью, но и обретением силы, здоровья. Вся Южная Америка покрыта пирамидами алтарей ацтеков, толтеков и майя, которые убивали своих пленных не десятками и не сотнями, а сотнями тысяч и делили с богами их плоть и кровь. Кстати, вы никогда не задумывались, почему у каждого народа вкусы богов всегда совпадают с вкусами верующих? Это интересный вопрос! Еврейский и мусульманский боги с отвращением относятся к свинине, конине, собачьему мясу и человечине, а христианский и буддистский – только к человечине и собачьему мясу. Зато свинину и конину – пожалуйста! А китайские боги благоволят к собачьему мясу, а боги ацтеков и майя собачьим мясом брезговали, зато любили человечину настолько, что поедать ее было привилегией только священнослужителей, вождей и воинов. Но все – буквально все боги, интернационально – принимали в жертву кровь. Причем у тех народов, которым вкус человеческой крови был не по вкусу или не по карману – как, например, евреям, – им разрешалось подменять эту жертвенную кровь кровью ягненка или курицы. Зато эскимосы, например, и по сей день пьют оленью кровь и едят сырое мясо убитых оленей – еще теплое. Да и мы с вами только что съели по замечательному куску мяса с кровью – как это называлось?